– И как, помогло? – спросила Грейс. Ей было искренне любопытно. По идее, помочь, конечно, не должно было, но всякое случается.

– He-а. Впрочем, сестра эту книгу всерьез не восприняла. Да, советы те еще! Ни в коем случае не звони мужчине первой. Даже если он тебе набирал, а ты не слышала, не вздумай перезванивать! А если на День святого Валентина подарок не приготовил, надо сразу расставаться! Я ей говорю – да большинство парней даже не помнит, когда этот самый День святого Валентина! Вот папа маме ни разу подарков на День всех влюбленных не дарил, и ничего, больше тридцати лет женаты.

Грейс кивнула. Стоя под дождем, она начала замерзать.

– А если серьезно, поздравляю. Отличная идея – написать книгу. Появится в магазинах – куплю. С тех пор как колледж закончил, одни медицинские журналы читаю, нужно же какое-то разнообразие. А то стыд и позор…

– Вот именно, – изобразила шутливый тон Грейс. Но на самом деле хуже о Стю думать не стала. Он вообще был приятный человек – умный, чуткий, добрый. Как раз такой врач – огромная поддержка для любого родителя с больным ребенком. Они с Джонатаном не меньше восьми лет подменяли друг друга в случае необходимости. Джонатан ни разу не критиковал работу Стю, и это было по-настоящему удивительно, учитывая, о какой сложной терапии речь. Не говоря уже о личных отношениях с пациентом и его родителями.

О многих своих коллегах Джонатан отзывался гораздо менее одобрительно. Например, его непосредственный начальник Росс Уэйкастер был слишком замкнут, чересчур осторожен и ни на шаг не отступал от привычных консервативных методов, даже когда того требовали обстоятельства. Вдобавок Уэйкастер был не способен объяснить родителям простым, понятным языком, что происходит с их ребенком. Иногда Джонатан натыкался на отцов и матерей пациентов Уэйкастера в коридорах – те буквально рыдали от того, что не в силах разобраться в ситуации.

У коллеги, переехавшей то ли в Санта-Фе, то ли в Седону, чтобы практиковать так называемые «параллельные стратегии», были свои недостатки? Как ее звали – Рона? Рена? В любом случае Джонатан называл ее полной дурой и говорил, что этой женщине вообще не следовало идти во врачи. Зачем получать медицинское образование, если потом собираешься размахивать благовониями под заклинания друидов?

Были в больнице и неприятные медсестры, притворявшиеся глухими, если Джонатан их о чем-то просил – даже если просьба была предельно вежливой. Делали они это просто из вредности. У врачей и медсестер вообще идет постоянная битва.

А про отдел по связям с общественностью даже говорить не приходится! Когда Джонатана безо всякого их участия объявили одним из лучших врачей по версии журнала «Нью-Йорк мэгэзин», даже не поздравили, и вообще проигнорировали это событие. А ведь благодаря этой самой статье имидж больницы пошел вверх, и интерес к ней увеличился.

Ну и, конечно, Роберт Шарп-третий. Тот самый Шарлей. Зловредный, злопамятный человек и вдобавок недальновидный, ограниченный, зацикленный на бюрократических формальностях администратор.

Но Стю Розенфельд был совсем не таким. Изрядно облысевший, с широким носом и какой-то детской, невинной улыбкой. Грейс представила, каким будет его маленький сын. Веселый, жизнерадостный и наверняка очень умный мальчик. Пухлые щеки Трейси и улыбка Стю. Легко было представить, как отец катает сына на широких плечах. Грейс была искренне рада за него. На некоторое время ей вообще стало веселее. Она больше не была стоявшей под дождем несчастной женщиной, боявшейся каких-то неведомых проблем, страх перед которыми преследовал, будто навязчивый шепот. Грейс больше не чувствовала себя загнанной в угол и очутившейся под стеклянным стеклом, как в романе Сильвии Платт.

Она просто женщина, болтающая с коллегой мужа, пусть и под дождем. И у нее нет ни малейших поводов для беспокойства. Они со Стю еще немного поговорили на самые разные темы – про книги, про ребенка, которого собирались назвать двумя именами, американским и корейским – Сет Чин-Хо Розенфельд, и про День святого Валентина. Джонатан всегда дарил Грейс подарки на четырнадцатое февраля. Обязательно цветы – только не розы, их Грейс не любила. Предпочитала лютики. Одновременно такие выносливые и такие нежные. Грейс никогда не надоедало ими любоваться.

Стю был счастлив, потому что его жена ждет ребенка, и все хорошо, а Грейс была практически счастлива, ведь она почти поверила, что и у нее тоже все хорошо. Во всяком случае, ей очень этого хотелось.

И тут Стю Розенфельд произнес слова, после которых на Грейс обрушился тот самый стеклянный колпак, воздух под которым был вредоносным и ядовитым. Всего пять слов – Грейс потом сосчитала. Она снова и снова перебирала их в уме – вдруг не так поняла? Однако эти слова перевернули всю ее жизнь с ног на голову. И слова эти были такие:

– Как там Джонатан? Чем занимается?

Потом Грейс не помнила, как покинула то страшное место, тротуар Восточной Шестьдесят девятой улицы, как вышла на Йорк-стрит, как шагала по длинным, мокрым, отвратительным улицам Ист-Сайда до Реардона. Как она вообще умудрялась переставлять ноги? Почему просто не застыла возле какой-нибудь витрины, остолбенело глядя на собственное ошеломленное отражение? Мысли то неслись на огромной скорости, то замирали. Одни и те же, снова и снова. Мучительные, невыносимые. И конечно, стыд – для Грейс это было непривычное чувство, от которого она отказалась давным-давно, когда выросла и поняла, что не обязана нравиться всем вокруг, – более того, это попросту невозможно. После того как Грейс это поняла, у нее просто гора с плеч свалилась. Только ей самой и ее близким позволено выносить суждения относительно ее поступков. А значит, сгорать от стыда больше не придется. Так и получилось.

Но стоило вспомнить стоявшего на углу Стю… Как он на нее посмотрел! А Грейс могла лишь молча глядеть на него. Простой, безобидный вопрос заставил обоих застыть, как громом пораженных. Должно быть, потрясенное выражение лица собеседницы сказало Стю все. Он понял, что она, Грейс Сакс, не знает чего-то очень важного. Теперь изначальная причина беспокойства Грейс – куда пропал Джонатан? – резко отступила на второй план. Однако новая проблема была гораздо, гораздо хуже.

Грейс отпрянула. Вопрос неприятно резанул уши, точно звук застежки из двух липучек, которые отклеивают друг от друга. Казалось, тротуар под ногами вдруг сделался неровным.

– Грейс?.. – растерянно произнес Стю, но с тем же успехом мог говорить на другом языке – таком, который Грейс с трудом разбирала бы, но сама говорить не могла. И вообще, тратить энергию на болтовню она не собиралась. Грейс срочно надо было сбежать. – Грейс! – окликнул Стю, когда она устремилась прочь.

Грейс обошла его, как футболист игроков из команды противника. Проходя мимо, даже не взглянула. И оборачиваться не стала.

Шестьдесят девятая улица и Первая авеню.

Семьдесят первая улица и Вторая авеню.

Семьдесят шестая улица и Третья авеню.