Оттого и не находил князь Федор себе места, что, едва ступилон на промерзшие, болотистые улицы ненавистного, сумрачного города, как надеждыего испросить снисхождение Меншикову, что означало – его дочери, развеялись,словно ветер с Финского залива выдул их, как выдувал он из Петербурга тепло исолнечный свет, оставляя только промозглый, смертоносный холод.

Князю Федору чудилось, будто он, едва явившись в столицу,оказался заключен в некий прозрачный, но непроницаемый кокон, столь тесный, чтони рукой, ни ногой шевельнуть. И голосу его не вырваться наружу… остается,безмолвно страдая, бессильно наблюдать, как все вокруг вершат свои дела,начисто забыв о том, что глыба, которую они своротили с пути, колосс, коего ониодолели, был всего только слабым человеком, божьей тварью, заслужившей хотькаплю милосердия.

Ништо! Его судьба никого не волновала, тем паче – судьба егосемьи. Оказалось, далеко не все соки были еще вытянуты из светлейшего – и новыевласти предержащие, захлебываясь, заглатывали остатки прежнего могущества.

Теперь это были последние богатства: деньги, украшениядочерей, чужестранные ордена, подарки не только иноземных королей, но дажесамого Петра Великого, даже одежды, сшитые из драгоценных материй и дорогихмехов, – все, что еще таилось в многочисленных сундуках, доставленных вРаненбург, и для изъятия чего, собственно, и отправился в крепость президентПолномочной канцелярии, действительный статский советник, следователь Плещеев.И списки того, что удалось извлечь ушлому Плещееву из сих баснословных сундуков(пятнадцать булавок, на каждой по одному бриллианту, две коробки золота литого,два больших алмаза в серебре, девяносто пять камней лаловых, больших, исредних, и самых малых, – и прочая, и прочая, и прочая), было единственным, чтоотвлекало семейство Долгоруковых от жесточайшей борьбы за душу царя, ибообладание этой неустойчивой, шалой душою означало обладание Россией.

Для князя Федора это означало одно: власть над судьбойМарии. Над жизнью и смертью ее… и его тоже.

Еще с октября в письмах Василия Лукича в Ракитное встречалисьнамеки, мол, после Нового года царь желает ехать короноваться в Москву.Вернувшись в столицу, князь Федор мог убедиться в верности этих слухов: Петрнамеревался отправиться 9 января, чтобы не позднее 24 февраля венчаться нацарство. Ходили упорные слухи, что к сему случаю готовится манифест, дарующийподданным многие милости. Придворные алкали новых чинов и наград, но не этоволновало князя Федора: поговаривали, будто смягчено будет наказание дляосужденных преступников, и, узнав об этом, князь Федор впервые ощутил проблескнадежды в окружившей его тьме уныния. Теперь он решил непременно ехать накоронацию, хотя прежде не чаял, как отвязаться от всемилостивейшегоприглашения.

В этом решении он раскаялся уже через день, ибо путешествиев компании с Василием Лукичом и Алексеем Григорьичем превратилось в сущуюпытку. Дядюшки как-то подозрительно не сводили с него глаз. Доходило досмешного: стоило князю Федору выйти из кареты хоть чуть-чуть поразмять ноги(ехать следовало чинно, обозом, ни боже сохрани не обгоняя царского возка, атем паче – верхом, и даже беспокойной Елизавете Петровне пришлось унять своюпрыть и сиднем высидеть почти три недели утомительного пути), как дядюшки,кряхтя, вываливались следом и становились один справа, другой – слева племянника,словно бы опасались, что он воспользуется недосмотром и задаст стрекача. Правослово, даже нужду справляя, князь Федор чувствовал на себе их неусыпное око! Онникак не мог понять, что происходит, хотя сломал голову. Даже закрадываласьбеспокойная мысль, а не спознали ли дядья о его приключениях в Раненбурге? Неусмотрели ли какой такой связи между его задержкой в Ракитном и прибытием вкрепость вельможного ссыльного? Но это уж, конечно, был полный бред: ведь тайнанадежно похоронена, а за обоих соучастников своих князь Федор готов ручатьсякак за себя самого. Савка был ему предан самозабвенно, на дыбе промолчал бы;Вавиле тоже не с руки было языком молоть – можно и самому головы лишиться! Ктому же Вавила, сиречь Владимир, незамедлительно отбыл в родимое Луцкое, и нислуху ни духу от него пока не было. Князь Федор от души пожелал ему удачи – даи забыл о нем, ибо рыжий поп-граф был на его пути лишь одним из многих, с чьейпомощью князь Федор торил свою тропу к счастью.

В чем же дело? Как объяснить столь суровый дядюшкин надзор?

Объяснение явилось неожиданно и оказалось совершеннонелепейшим. Однако после всего свершившегося князь Федор десятижды пожалел, чтоВасилий Лукич и Алексей Григорьич не приковали его к себе цепями еще и на тутреклятущую ночь…

Поразив великолепием царского поезда Новгород, наконец-тодобрались до Москвы. Первопрестольная была такая же, как всегда: ленивая,привольная, с ее золотыми маковками церквей, и белыми кремлевскими стенами, ирозовым морозным туманом над крышами боярских теремов.

Князь Федор с изумлением наблюдал, как оживились лица егоспутников. Все эти люди были по убеждениям своим старолюбцами: они ненавиделипостроенный в чухонских болотах Петербург с его новозаведенными порядками,чуждыми прежней русской жизни; их души навеки были пленены старой МосковскойРусью, с ее колоколами, ее обрядностью, церковной, придворной и домашней, идаже с ее обжорством и ленью. Чем дальше, тем настойчивее ходили слухи, чтодвор после коронации переедет в Москву, и она опять станет средоточием русскойжизни, как была встарь, с незапамятных времен. Князь Федор и сам не терпелСеверной Пальмиры, потому вполне разделял общее умиление. Однако были в обозе ите, у кого один вид присадистой, беспорядочной, «кое-какошной» Москвы вызывал явнуюоскомину. Первыми среди этих скрытно перекосившихся, хотя и молчаливосдерживающих свои чувства были великая княжна Наталья Алексеевна и Елисавет,любившие все иноземное. Пристрастия и намерения царя были пока неясны. Вовсяком случае, он с видимым удовольствием играл роль законного государя,возвратившегося в свою столицу, униженную его лихим дедом, и цвел будто маковцвет, слушая, как старые и малые, мужчины и женщины, твердят в один голос: «Ах,какой он молодец! Вот царь, так царь! Это будет настоящий русский царь!»

Все общество разместилось по своей московской родне илисобственным домам (в обычае русского дворянства той поры было иметь дом дляжилья в Москве – и для несносного, временного существования в Петербурге), асамые важные персоны обосновались в Кремле. Триумвират лиц, овладевших особоюгосударя – Иван, Алексей и Василий Долгоруковы, – поселился там же и приволок ссобой Федора, будто упрямую пристяжную.