У него до сих пор слезы наворачивались на глаза, стоиловспомнить, как он ушел, оставив ее спящей: в зареве догорающих свечей, подмерцающим пологом – такую прекрасную, юную… такую безраздельно его! Ночь ихбыла неуемна, и Маша, сломленная усталостью, заснула вдруг, мгновенно, посредиобъятий, еще когда тела их оставались слиты завершением очередного бурноголюбодейства.

Князь Федор долго смотрел на нее: как никогда раньше, онанапоминала цветок, но теперь это был цветок, истомленный зноем страсти, а потомлегко, одним дыханием, коснулся ее губ – они слабо дрогнули, отвечая сквозьсон, – и ушел, прижимая руку к сердцу, чтобы не разорвалось от боли.

Может быть, он бы и не ушел. Может быть, не сыскав в себерешимости расстаться с возлюбленной, просидел бы над ней до рассвета, ставлегкой добычей охраны. Однако он заботился о ней и о ее семье, ставшей теперьего семьей (бог ты мой! Александр Данилыч Меншиков, расчетливо и хладнокровнопогубленный им, стал теперь как бы его отцом! Чудилось, князь Федор слышалехидный хохот Судьбы!), а потому прежде всего надлежало обезвредить Бахтияра. Итеперь, через много дней после случившегося, когда тоска по Марии становиласьвовсе уж невыносимой, князь Федор вспоминал «зеленое знамя ислама» – и не могсдержать смеха.

Перед уходом он осторожно приоткрыл один из сундуков,стоящих вдоль стен в комнате Маши, – и ему сразу повезло: сверху лежалтравянисто-зеленый шелковый плат, очень простой, без всякой вышивки. Это былоименно то, что нужно. Сунув платок за пазуху, князь Федор вышел, ободряющестиснул руку Савки, который вынырнул из тьмы коридора и стал перед барином, каклист перед травой, а потом они выбрались в окно и, слившись с метелью, подобнодвум белым вихрям, влетели в часовню, где бедный Вавила был уже ни жив нимертв, ибо до побудки оставалось не более часу, а им еще надо было что-тоделать с пленником. Черкес несколько раз начинал приходить в чувство, однакоВавила неусыпно стерег эти мгновения и, чуть только Бахтияр стонал илишевелился, легонько стукал его по макушке, вновь погружая в бездныбеспамятства. Вот и сейчас пленник снова был без сознания, однако князь Федор,как и прежде, отвел свою команду в самый дальний угол и шептал едва слышно,требуя от них того же.

– По-татарски кто-нибудь умеет? – спросил он первым делом.

– Якши! – тут же отозвался ушлый Савка. – Хоп якши. Йок![44]

– А еще? – с надеждой спросил князь, и Савка уныло повторил:

– Йок!

Настала очередь Вавилы, который, конечно, знал самое длясебя важное татарское слово – газават [45]. Потом, поощряемый настойчивымвзглядом князя, он поднатужился, с видимым отвращением произнес:

– Аллах акбар! [46] – и тут же быстренько перекрестился,ибо, хотя и не хотел служить своему богу, существования и прославления другоговсевышнего допустить никак не мог.

Однако крест Вавилу не спас, потому что князь Федор доверилему в грядущем шпектакле именно эту реплику, велев произносить ее измененнымголосом, чтобы остаться неузнанным. Роль Савки была проще: по знаку князяФедора ему следовало или хохотать уничижительно, или кричать это самое «хопякши!».

Репетировать было некогда, приходилось положиться на судьбу.И пока они волокли тяжеленно-неподвижного Бахтияра к забору, пока «наводилипереправу» и, еле сдерживая самые злобные и выразительные (русские, увы!)словечки, втаскивали на забор своего пленника, князь Федор усиленно выуживал изпамяти все татарские слова, которые когда-то слышал. Набралось меньше десятка,но, учитывая «богатство» этого лексикона вообще, вполне можно было обойтись.Смысл действа должен был заключаться в том, что некие люди, абреки[47] илишехиды [48], прослышали о намерении магометанина переменить веру и явились заним в крепость, чтобы припугнуть и отбить такую охоту. Велико было искушениепохитить Бахтияра, но его начали бы искать, это неминуемо отразилось бы наузниках, ведь Пырский ни за что не поверит, что чеченец, лелеющий стольчестолюбивые планы, вдруг все бросит и сбежит!

Но вот наконец-то все актеры оказались на «сцене»: вполуверсте от стен Раненбурга, в овраге. Бахтияр вновь очнулся – теперь отхолода – и слабо стонал.

Завывал ветер – это было на руку князю Федору: егобессвязную речь можно было объяснить тем, что, мол, ветер уносит слова.

Завязав нижнюю часть лица – до самых глаз! – зеленым шелком,князь Федор наконец позволил Бахтияру себя увидеть – разумеется, издали.

– Шайтан! – выкрикнул он как можно яростнее – впрочем, поотношению к Бахтияру притворяться не приходилось. – Урус кунак!

Бахтияр заелозил головой по снегу: мол, нет, нет.

– Йок?! – грозно переспросил Савка. – Ха-ха-ха!

Это была реплика для Вавилы, и рыжий поп взревел голосомбурана:

– Аллах акбар!

Хоть убей, князь Федор не мог вспомнить слова «плохой»,«дурной» или что-то в этом роде. Приходилось обходиться тем, что есть, инадеяться, что Бахтияр поймет вынужденную метафоричность его речи.

– Кара [49] джигит! Шайтан! – крикнул он, стараясь говоритьтем особенным, гортанным языком, которым говорят чеченцы и горские татары. –Урус шайтан! Гяур!

За этого «гяура», выплывшего из потаенных глубин памяти, онвозблагодарил господа. Это было именно то, что надо! Как еще назвать ренегата?Конечно, гяур – неверный.

– Урус баба – джаным? [50] – ехидно переспросил он, даваяпонять Бахтияру, что подноготная его поступков очевидна. – Бюль-бюль? Тьфу!Урус баба – шайтан! – И махнул своей труппе.

– Ха-ха-ха!

– Аллах акбар! – грянул дуэт.

– Секир башка! Урус гяур, урус кунак – секир башка! –пригрозил князь Федор.

Показалось ему или и впрямь снег под Бахтияром пожелтел иподтаял?..

– Айя! – взвизгнул совершенно по-чеченски Савка, внезапнорасширив свой словарный запас. – Якши! Хоп якши! – Он выхватил из-за пояса двасвоих охотничьих ножа и принялся громко лязгать ими один о другой, свистяразбойничьим посвистом, то и дело упоенно повторяя: – Секир башка, урус кунак!