Машина комната была уже в двух шагах, когда новая волнараскаяния вдруг нахлынула на молодого супруга. Слава богу, при венчании онавыглядела счастливой невестой, устроив сама себе этот маленький девичий праздник– нарядиться так, что краше и не бывает. Но что ощутит юная жена, когда придетпора возлечь на брачное ложе тайком, украдкою, в кромешной, давящей тьме? Вотведь сообразил мгновенно, как обезвредить Бахтияра, а как украсить первую ночьсо своей возлюбленной – и не подумал. Не будут ли для нее эти объятия в глухойтьме сродни оскорбительным приставаниям князя Федора в той трижды проклятойконюшне? Ах, на что он ее обрек, на какую унылую, безрадостную…

Савка обогнул медленно шествующих молодоженов, распахнулперед ними дверь, потом откинул какую-то завесу – вроде бы ее прежде не было? –и все мысли вообще надолго улетучились из головы князя Федора при видеволшебного шатра, раскинувшегося пред ними.

Все окна были наглухо завешены, и дверь – тоже, чтобы непропустить наружу ни малого лучика из сияния, рожденного множеством свечей,расставленных по углам, вокруг мерцающего, полупрозрачного белого полога,раскинувшегося над кроватью и ниспадающего, чудилось, с самых небес. КнязьФедор долго таращился на это самосветное облако, пока не узнал шелк, подаренныйему неким богатым турчином за спасение его жизни. Причем достопочтенныйосманец, бывший заядлым путешественником, клялся, что ткань сия – баснословнойценности, ибо вывезена из загадочной страны Чин, или Китая, где ее навернякасоткали серебряные феи тамошних сказочных гор. Теперь князь Федор готов былпоклясться, что это так, а еще – что ни у кого в мире, ни в небесах, ни наземле, не было брачного ложа краше.

Он обалдело обернулся. Савка стоял на пороге с видом стольже гордым, какой, наверное, был у Саваофа, закончившего сотворение мира итолько что сопроводившего Адама и Еву в райские сады. Князь Федор чуть нерасхохотался, поняв наконец, что за узел волок его слуга. Мысли его всегда былиоб одном: позаботиться о господине как можно лучше, и если князь Федор прежденикогда на Савку не жаловался, то сейчас он воистину превзошел сам себя.

Под горячим, благодарным взором барина Савкина напыщенностьрастаяла, как снег под солнцем. Конфузливо сморщившись, он пробормотал:

– Я говорил, что сгожусь, разве нет? – И, окончательнорастроганный, вывалился из волшебных покоев, крепко-накрепко закрыв за собойдверь.

И вот она настала, эта ночь. Ночь их любви – беззаботной,счастливой, самозабвенной, как… как любовь, ибо, едва ступив под белый полог ипогрузившись в мягкий, мерцающий полусвет, влюбленные очутились в ином мире,где не было места тревогам, опасениям, печалям – здесь царствовала радость.

Они помнили только об одном: они созданы друг для друга инаконец-то друг друга обрели. Эта мысль зажигала счастьем их глаза, улыбки несходили с их лиц, и даже целующиеся губы их дрожали, не в силах сдержатьсчастливый смех. Между ними не осталось ни осторожности, ни смущения: слишкомдолго томились сердца их в разлуке, и вожделенный миг слияния нельзя,невозможно было омрачить ничем. Неотрывно глядя друг другу в глаза, онисбрасывали все свои одежды, словно тяжкие оковы одинокого прошлого, ибоединению, к которому оба неудержимо стремились, не должна была помешать никакаяпреграда, возведенная ложной стыдливостью. Это все для прочих людей, еще ненашедших свое счастье, свою вторую половину. Это все для тьмы, затаившейся запределами их райского сада. Для них же предназначено было иное… совсем иное, иони принялись искать это неведомое и долгожданное, касаясь друг друга – сперванежно и трепетно, а потом все более пылко и неудержимо.

Наконец-то они двое стали едины!

– О, Федька, оболтус! Где столько шлялся? Много весельяпотерял! Мы тут, знаешь, с государем такие приключения по ночам заделываем…совсем другой он, без десницы «батюшкиной»!

– Экий ты неслух, Федор! Что ж на родню наплевал, что жотмежевался? Все-таки дела делаются серьезные, твоя помощь надобна, чтобначатое довершить.

– Ну что? Каков тот Раненбург? Твое Ракитное вродепоблизости от него расположено? Не видел Левиафана? Говорят, скорбен телом, дажив еще. Пока жив!

Такими репликами встретили князя Федора, едва он вернулся вПетербург, Иван, Алексей Григорьич и Василий Лукич Долгоруковы. Так что если ивладели им некие радужные надежды, мол, утолилась наконец-то дядюшкина алчностьи мстительность, то теперь он убедился в своей наивности и глупости. ЧтоАлексей Григорьич, что Василий Лукич – оба лелеяли планы полного уничтожениянекогда всемогущего временщика. Похоже было, они не успокоятся, пока им небудет предъявлен истерзанный труп «Алексашки», и все же князь Федор понимал:возможность безнаказанного издевательства над поверженным врагом доставляла имтакое наслаждение, что они будут длить его елико возможно, изобретая все новыеи новые козни, пока с Меншикова «будет что драть», как выразился грубоватый, нооткровенный Алексей Григорьич. А ведь было-таки!

За те полмесяца, что князь Федор добирался до Петербурга (неменьше десяти дней он потерял, отсиживаясь на постоялых дворах от неуемноразошедшихся буранов, когда на шаг отойти от жилья значило беспременно погибнуть),в содержании раненбургских затворников произошли новые ужесточения. Жизньсемьи, успевшей как-то приспособиться к условиям ссылки, была нарушенапоявлением двух новых лиц: гвардии капитана Петра Наумовича Мельгунова идействительного статского советника Ивана Никифоровича Плещеева. Первый из них,по назначению Верховного тайного совета, должен был заменить Пырского на постуначальника караула и немедленно ужесточить охранные меры до того, что теперьчасовые стояли не на этаже, а у каждой комнаты, принадлежащей светлейшему и егосемье, и, ежели кто из детей желал навестить отца с матерью, он мог явиться вего спальню только в сопровождении караульного!

По свойству натуры своей князь Федор всегда в самом плохомпрежде всего пытался отыскать хоть крупицу благого: таким образомбессмысленность беды обретала подобие смысла, и с нею легче было справиться.Так и теперь: он первым делом подумал, какое счастье, что венчание их с Мариейуже свершилось, потому что в новых обстоятельствах проделать что-нибудь подобноеэтому отчаянному предприятию было, конечно, немыслимо. И, хотя все было ужесовершено, все содеяно и закреплено святым православным обрядом, ему былострашно даже вообразить, что совсем недавно было время, когда он только металсяв безумных, почти неосуществимых надеждах, бесплодно томился и страдал. Теперьон не мог представить, что Мария когда-то не принадлежала ему, а он – ей…