Видно было, что Савка, прирожденный лицедей, наконец-тообрел себя. Вот это роль! Это вам не по кустам скакать, мяуча кошками или лаясобаками, отпугивая от барина приставучих красоток!

Вавила, не желавший отставать, надсаживался:

– Аллах акбар! Аллах акбар! – с тем же усердием, с какимвыпевал свое любимое «Иже херувимы».

Впрочем, их лицедейство затянулось. Говорить, собственно,больше было не о чем, а талдычить одно и то же становилось небезопасно: Бахтиярбыл все же не дурак, хоть и стукнутый по голове.

Дав знак труппе, чтоб молчала, князь Федор провыл, пытаясьподражать муэдзину, который с высоты причитает трижды в день, глядя в сторонуМекки:

– Ля илляха иль Алла![51]– Это был его коронный номер,после которого следовало немедленно удалиться со сцены, не дожидаясьаплодисментов… впрочем, на них рассчитывать не приходилось. Оторвав отшелкового платка зеленый лоскут, князь Федор швырнул его на Бахтияра – и ещеуспел увидеть, как тот, гонимый ветром, опустился точнехонько на глаза чеченца.Так вовремя опущенный занавес скрывает от любопытного зрителя тайны сцены…

Веревки они ослабили – при определенных усилиях Бахтиярвполне мог выпутаться и добраться до крепости. Пусть радуется и недоумевает,почему его пожалели сердитые абреки… или шехиды? Князь Федор молился, чтобыБахтияр остался жив. Хотя сердце кровью обливалось, что похотливый черкес вновьбудет пялиться своими грязными глазами на княгиню Марию Долгорукову, оставалосьнадеяться, что «урус баба шайтан» он не скоро забудет. Да и не кончено было ещедело, Бахтияру еще предстояло сыграть свою роль!

Теперь следовало разыграть второй акт шпектакля подназванием «Секир башка гяур». Пожар в доме Вавилы, коему предстояло разгоретьсязавтра, должен был вспыхнуть сегодня, сейчас, пока еще далеко до рассвета и вседобрые люди спят! Какое счастье, что порох и останки медведя Вавила унес к себееще загодя. Если сейчас возвращаться в Ракитное – нипочем бы не обернуться доутра!

Сегодня, сделать все сейчас – словно бы стучало в головеФедора. Сегодня, сейчас – тогда пожар в поповском доме непременно будетприписан тем же, кто похитил Бахтияра, а теперь отомстил попу, намеревавшемусяосквернить правоверного обрядом крещения. Только бы у Бахтияра оказались невовсе отшиблены мозги, только бы он свел концы с концами!

Оставалось уповать на бога… что и делали трое всадников, слесного крутояра наблюдая, как столб огня и дыма, возникший там, где уединенностоял поповский дом, поднимается все выше, расползается все шире. Ветер, посчастью, дул от церкви; кроме того, князь Федор решил, когда до него «дойдутслухи» о пожаре, прислать на благоустройство храма немалую сумму. О своемалиби, как говорят в Европе, он не тревожился: никто в Ракитном не сомневался,что князь еще вчера утром срочно и спешно, с одним только камердинером, отбыл вВоронеж, а оттуда в столицу, наказав вещи отправить вслед обозом.

Итак, князь с Савкой уехали. Ну а Вавила… что ж Вавила?Сгорел – да весь сказ. Царство ему небесное!

* * *

Теперь ночи его были полны томления, а дни – тоской. Не зря,не напрасно он так стремился к этой женщине, так добивался ее. Мужской опыт,соединенный с нежностью и восторгом, которых ему никогда не приходилосьиспытывать прежде, подсказали: это его женщина, она создана для него, без неежизнь его будет пуста. Она и была пуста – теперь. Его не насыщали безумныесновидения, напрасно в воображении он силился вознестись на те же вершины: путьтуда открыт только двоим, и звездный фейерверк сверкает лишь для двоих, имелодии неземные, и цветы непредставимые – все видимо лишь тем, кто стали двое– дух един.

Сладостные призраки терзали его: вот она глядит снизу вверхиспуганными, полудетскими-полуженскими глазами, и влажно дрожат ресницы, омытыесчастливыми слезами.

Вот закинула голову, подставив горло его поцелуям, а пальцывпервые коснулись его плеч в робкой ласке…

Она, везде она, днем и ночью: Мария. Мария, Мария!

Но чаще всего стояла перед ним одна картина, рожденнаясугубо воображением и тоской. Виделись ему леса, чуть не по вершины заметенныеснегами, и черная ночь, объемлющая все вокруг, и крошечная, придавленная снегомизбушка, и тресноватое стекло, затянутое изморозью – все как в том сне! И уподоконника, глядящая в непроницаемую тьму расширенными глазами, – она, втеплой шали на согбенных плечах, с понурой головою, воплощение безмерной тоскии горя, ставших необходимыми спутниками жизни.

Что означало сие видение? Было оно пророческим или простотак – печаль туманила разум?

Князь Федор крестился, бормотал: «Не дай, господи! Господи,помилуй!» – но как болело, как ныло сердце, как проклинал он себя за то, что неувел, не утащил ее из Раненбурга, пусть силком, как Бахтияра, пусть рискуянавлечь на себя ее гнев. Зачем послушался? Зачем оставил? Тогда он счел нужнымуважить ее волю: не покидать отца в самую тяжкую пору; тогда они оба несомневались, что, воротясь в Петербург, он сможет как-то повлиять на царя, наДолгоруковых, содействовать милосердию, испросить прощения опальному!..

Князю Федору не составило труда оценить обстановку,сложившуюся вокруг трона.

Бывший друг князя Меншикова Остерман, так многосодействовавший его падению, мог по своему положению стать таким жемогущественным властелином, каким был Меншиков; но Остерману тотчас же пришлосьувидеть соперничество в возрастающей силе Долгоруковых. Они стали его злобнымиврагами, хотя старались не казаться оными. Примкнули к Остерману и составили однупартию с ним Апраксин и Головкин; Голицыны, враждуя тогда с Долгоруковыми, несходились и с Остерманом, а пытались составить свою, третью, партию.

Между особами царского семейства также не было единодушия.Великая княжна Наталья Алексеевна была расположена к Остерману. Это дружескоерасположение к их сопернику сестры государя, имевшей на него большое влияние,было очень не по сердцу отцу и сыну Долгоруковым. Они, прежде очень искательныек Наталье Алексеевне, стали от нее отдаляться и сходиться с цесаревнойЕлизаветою, которая все более власти получала над сердцем государя. Однако сиясвоевольная особа скоро не захотела быть в покорности у Долгоруковых и всеболее сближалась с их противниками – Голицыными. Прежде Долгоруковы самистарались сводить царя с теткою, а теперь раскаялись в этом и стали стараться,как бы отвести от нее государя.

И молодой царь крутился в этом водовороте страстей… гдекаждый был занят только собою.