Жители городка стоят неподвижно, устремив лица вверх в ожидании чуда.

Лишь одинокая черная тень скользит от площади прочь – мои глаза реагируют на движение, и я замираю. Егор спокойно и уверенно идет сквозь толпу – черное пальто нараспашку, руки в карманах, в ухе загадочно сверкает серьга.

Перед ним все в ужасе расступаются: преградившего было путь агрессивного алкоголика он сметает плечом, полоумную женщину, что-то выкрикнувшую ему в лицо, обходит, обдав ледяным спокойствием.

В душе взвиваются тоска, радость и ужас, в надежде ухватить его за «руку смерти», не раз спасавшую меня, я спрыгиваю с нашей скамейки и шагаю навстречу. По этой руке я однажды ударила в сквере на Заводской, не подозревая, насколько сильно буду нуждаться в ней…

Но, обжигая чернотой, Егор демонстративно проходит мимо, и земля уплывает из-под ног: он не дрогнул, изобразив из себя постороннего.

Я знаю: мы оба не можем дышать от чувства вины и мучительных мыслей о том, что сломали жизни друг другу. Но он изменил меня, а я изменила его. Навсегда.

Утираю слезы, поправляю рюкзак и, сорвавшись с места, изо всех сил бегу вслед за Егором – туда, где тротуар спускается к кромке водоема, скрытой от площади бетонной стеной.

Тень, падающая от стены, отсекает от желтого света фонарей часть набережной, погрузив ее в непроглядный мрак. В кромешной тьме, где шуршат ветви верб, после щелчка зажигалки и короткого всполоха загорается оранжевый огонек.

Подхожу к Егору, моргаю ослепшими глазами и жду – я не вижу его лица, но он так близко, что, если бы не эхо музыки с площади и вопли пьяной компании с освещенной части берега, я бы услышала его дыхание…

Внезапно теплые руки смыкаются на талии, сердце взрывается, ноги слабеют – он обнимает меня, упирается подбородком в мою макушку, и я дрожу, уткнувшись в его плечо.

– Что с тобой будет?.. – всхлипываю, нарушая молчание. – Уже знаешь?

– Всеобщие любовь и обожание… – усмехаясь, отзывается Егор. – Что же еще?..

– Что ты будешь делать? – Я снова даю волю слезам. – Скажи, что делать мне? Я не знаю, как жить дальше!

Помедлив, он отвечает:

– Пока буду импровизировать… Но обязательно придумаю другой план. А ты уезжай. Уезжай отсюда и сотри память.

Он убирает руки и отходит к берегу, тлеющая сигарета зависает на уровне его губ, разгорается ярче и почти гаснет.

Теперь я дрожу от одиночества и холода, и Егор тихо шепчет из темноты:

– Я не жалею, что мы попытались. Не жалею ни о чем.

Под натиском сдерживаемых рыданий отказывают голосовые связки – часто дышу и киваю:

– Я тоже!..

– Тогда… прощай?

Делаю вид, что не слышала последней фразы, не собираюсь прощаться, несмотря ни на что… И никогда не произнесу этих страшных слов!

Пьяная компания неподалеку разражается громким хохотом: подошедший к ней невменяемый парень хватает девчонок за пятые точки, и те довольно визжат.

Присмотревшись, узнаю виновника переполоха – на берег с разбитой накануне рожей явился Королев, и он в стельку пьян. Выкрикивая бессвязные фразы и размахивая руками, направляется к ржавому ограждению, отделяющему реку от тротуара, переваливается через него и, шатаясь и спотыкаясь, идет к середине водоема.

Ребята, среди которых есть и наши одноклассники, подначивают его, шумно одобряют и комментируют каждый его шаг, снимая происходящее на телефон.

До незамерзающей полыньи остается всего пара метров, и я словно под гипнозом жду развязки – кулаками и тяжелыми ботинками этот псих выбил из меня наивность и веру в добро, сострадания к нему больше нет. Я желаю ему смерти.

Оранжевая искорка, пролетев по дуге, шипит и умирает в луже. Егор коротко матерится и, молниеносно перескочив через ограждение, оказывается на льду.

Время растягивается и искажается, стук сердца грохочет в ушах.

Сотни зевак бегут к набережной и толпятся у сочащегося водой льда, десятки телефонов фиксируют, как Саша, растерянно оглянувшись, делает неверный шаг и, вскрикнув, проваливается по колено… Егор подползает к пролому, под испуганный вздох толпы хватает одноклассника за куртку и рывком вытягивает на поверхность. Он сканирует взглядом задыхающегося в панике Королева, задерживает раскрытую ладонь над его животом и отталкивает подальше от полыньи:

– Слабак. Вали отсюда на хрен!

И Саша быстро ползет к берегу.

Люди хлопают и кричат в момент, когда спасенный оказывается на суше, но ликование заглушает глухой треск: под Егором ломается лед, и он с головой уходит под воду.

Над набережной повисает мертвая тишина.

Эта тишина до сих пор звенит в ушах и сводит с ума – каждую ночь я вижу во сне застывшую толпу, и никто из собравшихся на берегу даже не пытается прийти Егору на помощь. Горло наждаком раздирает вопль, я рвусь к реке, но кто-то крепко держит меня за локти.

С мутного неба падают снежинки, кружатся в порывах пронзительного ветра, сплетаются в сплошную завесу и полностью закрывают обзор… Потом мне снится желтый, залитый солнечным светом луг, на котором я целую вечность жду того, кто здесь тоже когда-то бывал.

По утрам просыпаюсь от тихих шагов и шепота – мама бесшумно открывает дверь, оставляет на тумбочке поднос с завтраком, вздыхает и выходит в гостиную.

Она приехала неделю назад и осталась, но бабушка робко молчит и больше не давит авторитетом, ведь мама – единственная, кого я впускала в комнату в первые дни нового года.

В то страшное время я овощем лежала на кровати и, глядя в потолок, пыталась понять, зачем мне тело: зачем глаза, если они не видят, зачем рот, если я ничего не ем, зачем ноги, если мне не к кому идти, зачем руки, если мне не за кого держаться, зачем уши, если я ничего не слышу, зачем сердце, если мне больше некого любить?..

И балерины, застывшие в мучительных, изогнутых позах, сочувственно смотрели на меня с полок.

Только мозг сквозь призму спутанного сознания воспринимал звуки разговоров, долетавшие из гостиной, вычленял из них информацию и фиксировал ее.

Вечером тридцать первого декабря, когда Егор спас Сашу и, задыхаясь, исчез под водой, никто так и не осмелился ступить на тонкий лед. Никто не захотел осмелиться. Вызванные кем-то спасатели в непроглядной метели прошлись вдоль берега и развели руками, сославшись на отсутствие снаряжения.

Теперь я знаю, что такое скорбь: моя душа, неприкаянная, потерявшаяся, лишившаяся родственной души, испуганно мечется, больно бьется о ребра и кричит, кричит, кричит…

Я убиваюсь по тому, кто с самого детства жил в моих мыслях, искренне и светло улыбался мне, с надеждой смотрел в глаза, спасал, защищал, любил.

Каждый час набираю заученный наизусть номер, слушаю автоответчик и после звукового сигнала умоляю его дать о себе знать. Но никто не перезванивает мне. Никто…