Я вскакиваю и отталкиваю протянутую руку, взгляд бесцветных слезящихся глаз скользит по мне, в нем сияет странная радость, смахивающая на одержимость.

– Трус поганый, ты же убил меня… – шиплю я, подойдя ближе, испуг сменяется злостью. – Ты должен сидеть в тюрьме, а Егор – ходить по земле! Ты убил его! Из-за тебя он погиб. Из-за тебя!..

Саша пятится и отступает с тротуара на припорошенный снегом лед, открывает и закрывает рот, заикается и сипит:

– Прости меня! Я не хотел…

– Не хотел?! – визжу я, и он принимается бубнить, не делая в словах пауз:

– Мне никто никогда не отказывал – посмела только ты. И стала таскаться с ним. Когда я узнал, разозлился так, что планка слетела. Ну не считал я его за человека, а тебя ведь рассматривал всерьез… на будущее. Как узнал? Да соседки-близняшки донесли матери – видели, как ты на пустырь идешь, а потом… и он… там ошивался… Мне нужно было наказать, показать, кто главный… Но я увлекся… слишком. В детстве слышал разговор родителей про сынка прокурора… Посчитал, что и я отмажусь – родни в органах полно, виноватым сделают, сама догадываешься, кого… Когда он налетел на меня, отмудохал и вырубил, я понимал уже, что ты не умерла. Потом страх и раскаяние заели – не знаю, что сильнее. Тридцать первого я вытащил у матери из комнаты аптечку, нажрался колес, запил всем, что было в баре, и пошел гулять. Я не помню ни хрена, сильно тошнило – вроде собирался уйти за железку и замерзнуть. Кто-то на набережной посоветовал утопиться. Показалось, что он дело говорит, ну и… Урод… Лебедев вытащил меня за шкирку и, перед тем как вытолкнуть к берегу, приложил руку с татухой мне к животу. Меня чуть не вывернуло, и я тут же протрезвел, стал нормальным! А он смотрел так, как не может смотреть человек… Как такое возможно?.. Сонь, ты ведь знаешь что-то, да?.. Ты ведь тоже после пустыря пришла невредимой в школу… А я теперь в церковь хожу, стою там подолгу… Зачем? Просто гляжу на иконы… вроде легче становится.

Мой друг детства Саша Королев больше не похож на циничного отморозка – напротив, переминаясь с ноги на ногу, улыбается и глядит сквозь меня очередной городской сумасшедший.

Всякое желание мстить вдруг пропадает.

– Это я вызвал спасателей! – сокрушается Саша. – Но… поздно. Я буду жить, а парень навсегда останется таким, как сейчас, и будет вот так смотреть!

Его слова невыносимы…

– Вы сами себя наказали! Вы сами виноваты! – выплевываю я. – Просите прощения у живых, пока есть возможность. А иначе ваша совесть всегда будет смотреть на вас из глубины лет!

Поправляю рюкзак, обхожу застывшего Сашу и бегу к автобусу.

Теплые ладошки, ловившие для меня бабочек, и разбитые кулаки, выбивавшие жизнь, яркие насмешливые глаза первой влюбленности и потерянный, пустой взгляд того, кто остался стоять на тротуаре, – все это я тоже не забуду никогда.

Занимаю теплое обшарпанное сиденье и под веселую попсовую песенку, разносящуюся по салону, даю волю слезам.

* * *

По Заводской слоняются стаи собак, в ржавых клетках сушилок на ветру полощутся простыни, алкоголики у барака Воробья молча пьют из горла прозрачное пойло, закусывая его хлебом.

Перескакивая траншеи и утопая в сугробах, я спешу к дому номер три, к дому, где столько лет выживал Егор.

Мне нужно поговорить с его мамой.

Толкаю плечом ветхую дверь, поднимаюсь на второй этаж и не узнаю это место: стены заштукатурены и выкрашены свежей голубой краской, дверь десятой квартиры оббита черным дерматином, новый почтовый ящик сияет в ожидании новостей.

Нажимаю на кнопку целого звонка и молюсь до тех пор, пока дверь со щелчком не раскрывается на длину цепочки.

Вдыхаю побольше воздуха и готовлюсь умолять, но мама Егора, прищурившись, перебивает:

– Уйди. Только все стало налаживаться…

Я молниеносно ставлю в проем промокший ботинок и шепчу:

– Поговорите со мной! Пожалуйста! Я люблю его больше жизни! Скажите мне, где он. Вы не можете не знать!

– Нет его больше, – отрезает она устало. – Уходи, забудь – он исчез!..

«…Исчез… стал невидимкой… Ведь так просто им стать, когда на тебе…» – мысль, что два месяца изводила, лишала покоя, не желала обретать черты и давать начало стройной цепочке себе подобных, внезапно становится оглушающе ясной, и я вздрагиваю:

– Скажите, во что он был одет, когда уходил из дома в последний раз, и во сколько это было?! – Должно быть, я выгляжу жалко, и мама Егора смягчается:

– Не знаю точно, я как раз с вечерней электрички шла… – Помолчав, она наклоняется ко мне и быстро шепчет: – Он был в желтой куртке.

* * *

Возвращаюсь домой, ничего не видя и не слыша, – память, как рассыпавшийся пазл, выдает отдельные фрагменты разговоров, намеков, вопросов, ответов, улыбок, взглядов.

Но огромная часть этого пазла уже сложилась в картинку.

Вечерняя электричка прибывает на вокзал в половине девятого. А Егор у всех на глазах ушел под лед ровно в восемь. И на нем было черное пальто.

Странно яркое солнце теплой ладошкой гладит лицо, мешает спать и разгоняет сны, отключившие сознание лишь перед рассветом, – бессонница не дает мне покоя уже несколько ночей.

Желтые стены с рисунками ракет сияют нестерпимо ярко, и я заслоняю рукой глаза.

Кровать Масика пуста, из-за двери доносятся приглушенные голоса и запахи чего-то вкусного – середина недели, но в честь знаменательного события мама и дядя Миша разрешили нам с братом остаться дома.

Сегодня первое марта. Мой семнадцатый день рождения.

Напряжение прошедших дней возвращается и накатывает с новой силой.

Выбираюсь из-под теплого одеяла, влезаю в джинсы и свитер, открываю дверь и на цыпочках крадусь в ванную.

Руки дрожат, стук сердца превращается в сплошной гул, азарт и тошнота шевелятся в желудке.

Умываюсь ледяной водой, рассматриваю в зеркале ввалившиеся серые глаза, легонько бью по бледным щекам, приглаживаю волосы…

В прихожей меня ждет представление с воздушными шариками, конфетти и поздравлениями в исполнении мамы, ее мужа и братишки Макара. Мамин быстрый взгляд задерживается на моем лице, но упрямая улыбка лучится оптимизмом, заставляя улыбнуться в ответ.

Брат ураганом влетает в гостиную, тащит меня за собой и с восторгом занимает стул возле торта со смешной надписью. Трио в картонных колпаках как может развлекает грустную именинницу – за столом звучат смех, шутки, разговоры ни о чем, но, прикончив кусок безвкусного торта, я рассыпаюсь в благодарностях и опрометью выбегаю из комнаты.

Я спешу на «Луну». Мне позарез нужно туда попасть!

* * *

На ходу застегиваю куртку, обматываю шарфом шею и, не дожидаясь лифта, спускаюсь по нескончаемым ступенькам, вырываюсь на воздух – свежий, мягкий, обжигающий легкие чистотой.