Новостей о судьбе Егора нет, надежда с каждым днем тает и утекает слезами по щекам.

Еще вчера я могла вспомнить его голос и резкие черты, а сегодня, сколько ни пытаюсь сфокусироваться, нечеткий образ размывается и растворяется в памяти. А мне так хочется не забывать!..

От нервного ожидания знобит, но иногда оно коротит и отключается – тогда, успокоившись, я вдруг начинаю неистово верить в лучшее. Просто верить, и все.

Вчера маме удалось организовать прогулку, вытащить взъерошенное, обескровленное горем существо на божий свет – мы медленно плутали по заснеженным дворам, о чем-то говорили, и мамин встревоженный взгляд скользил по моему лицу.

С нами почтительно здоровались соседки, участливо осведомлялись о делах, сердечно сочувствовали… Девочки из школы, проходя мимо, ободряюще улыбались мне.

Больше не было оскорблений, угроз и окриков, а телефон раскалился от звонков и сообщений со словами поддержки.

В городке в один миг изменилось все…

* * *

Сразу после трагедии в интернет скинули снятые с разных ракурсов видеоролики – в каждом из них парень в черном пальто ценой собственной жизни спасал утопающего.

Авторы, уткнувшись в мониторы, злорадно потирали руки и радовались многочисленным комментариям – вариациям на тему: «Урод по ходу сдох, туда ему и дорога».

Но ролик увидели за пределами нашего городка, и поднялась шумиха – сюжет о поступке Егора третьего января показали по федеральному телеканалу. Теперь уже тысячи людей извне оставляли восхищенные отзывы и переживали за судьбу героя.

Об этом не переставали говорить, и всеобщее горе, поначалу показное, сплотило людей, пошатнуло устои, снесло крыши.

«Урода» вдруг стали превозносить в городке с тем же упорством, с каким еще совсем недавно гнобили и ненавидели, – за ум, справедливость, честность, самоотверженность.

В соцсетях появились группы, посвященные поискам Егора, – добровольцы прочесывали берега реки до самого устья, в кратчайшие сроки для его мамы собрали деньги, но она никому не открыла обгоревшую, изгаженную дверь.

В почтовых ящиках Микрорайона обнаружились мои листовки, и на волне, поднятой спасением Саши, кто-то первым вслух припомнил, что отец Егора вроде бы никого никогда не обижал… Может, он действительно не был убийцей?

И этот «кто-то» был бурно поддержан общественностью.

Все это время поиски Егора не прекращались даже по ночам – люди словно очнулись, осознали все и испугались, что просить прощения будет уже не у кого.

Но поиски не давали результатов.

* * *

За дверью раздается шуршание подошв мягких тапочек, мама входит в мою спальню и садится на край кровати.

Она похожа на призрака – так непривычно видеть ее в этих стенах, рядом, поддерживающую меня столько долгих дней. Мама тоже побледнела и осунулась – до тошноты тревожное ожидание вестей сказалось даже на ней.

– Соня… – Она прочищает горло и берет меня за руку. – Сонь… частные водолазы сегодня приехали. Говорят, они нашли кое-что…

Я вздрагиваю, в глазах темнеет – эти новости не будут хорошими!

– Что? Что нашли, мам? – тихо спрашиваю, и она одними губами шепчет:

– Пальто… Они исследовали дно и примерно в километре ниже по течению нашли черное пальто. Говорят, продолжать больше не имеет смысла – в таких случаях людей находят весной на берегах, в заводях… или не находят никогда.

Кажется, я тоже умираю – кто-то выключил солнце, высосал все чувства и под завязку набил душу чудовищной болью. Я падаю вперед, визжу в мамино плечо, и ее прохладная ладонь гладит мои волосы.

* * *

Городок в трауре…

С самого утра отключаю телефон, чтобы не слушать соболезнований от людей, о существовании которых раньше даже не подозревала. К великому горю спешат приобщиться все – даже местная газета, пусть и с опозданием на несколько дней, опубликовала статью о подвиге Егора Лебедева.

Мороз разрисовал окна, желтые лучи, пробиваясь сквозь кристаллы узоров, рассеиваются и мерцают искрами золота на стенах.

Прислонившись к полированной спинке, сижу на кровати и, обнимая свои худые плечи, осматриваю комнату, которая никогда не была моей: однотонные светлые обои сливаются со шторами и створками шкафа, потрепанный абажур без лампочки притаился в углу стола, полочки со старыми книгами опустели без белых хрупких фигурок – те еще с вечера завернуты в газету и упрятаны на дно спортивной сумки. В ней же лежат старая олимпийка и джинсы.

Кроме них я заберу отсюда только воспоминания.

Пока же, в последний раз напялив белую блузку и серую юбку, скрывающую колени, смотрюсь в зеркало и смахиваю слезы с опухших глаз – сегодня последний день каникул, но в связи с трагической гибелью лучшего ученика и отъездом лучшей ученицы в школе состоится общий сбор.

На кухне свистит чайник, мама расставляет чашки и шуршит прозрачной упаковкой торта. Завидев меня, она предостерегающе качает головой, но громко и радостно приглашает к столу.

Бабушка, стоящая у плиты, оборачивается на звук, моргает и поправляет очки. Она кажется растерянной, сгорбленной и постаревшей. Прищурившись, пытаюсь поймать ее взгляд, но сделать это не так-то просто.

Занимаю любимую табуретку и смотрю за мамино плечо, туда, где в почти затянутом морозом окне сверкают инеем ветви деревьев. Как же сейчас, должно быть, холодно в реке…

Бабушка садится напротив и, вздохнув, тихо и невнятно спрашивает:

– Сонюшка, неужели ты действительно хочешь уехать?

– Да! – отрезаю я, и она вдруг начинает рыдать – снимает очки, закрывает ладонями лицо, острые плечи вздрагивают в такт судорожным всхлипам.

Здесь уютно и тепло по утрам, но вечерами – темными и длинными – в этой квартире жутко и тоскливо. Бабушку не спасут сериалы, грамоты, бывшие ученики, статус уважаемой всеми моралистки, обожаемая математика и портреты улыбающейся Сони, развешенные по стенам. Одинокая, наполненная сожалениями старость – вот что ее ждет, потому что я никогда сюда не вернусь.

Мама не выдерживает:

– Отпусти ты ее, мам, хватит. Не рви душу. Миша не против, места хватит всем. Школа и театральная студия на соседней улице, ребенку нужно развеяться! То, что случилось, страшно…

– Да, да!.. – отмахивается бабушка, берет со столешницы очки и старательно протирает их носовым платком.

* * *

Как только мы входим в школу, в фойе становится тихо, на меня с сочувствием глядят сотни глаз – кто-то кивает, кто-то растерянно улыбается.

Стук маминых каблуков разносится эхом по лестнице, ведущей к актовому залу, под неослабевающим вниманием учеников плетусь следом и озираюсь по сторонам. Когда-то я была здешней королевой, пустой, холодной и глупой, выбивалась из сил ради чужих планов, притворялась другим человеком, заставляла себя ненавидеть того, кого должна была любить…