и церкви; еще менее — приток милостыни, необходимый для существования замкнувшегося в своей келье еремита. Силою обстоятельств еремит принужден был есть хлеб, посеянный и собранный чужими руками, будут ли это руки мирян или руки конверзов. Оставалась бедность по возможности, и идеалом могла быть только, если так можно выразиться, субъективная нищета. Впрочем, следует иметь в виду, что противоречие это видим мы, могли видеть вальденсы и Франциск, если бы он решился измерить монастыри своим идеалом. Монахи же и еремиты этого противоречия не видели. Для них нарушением идеала было только резкое отступление от него, бросающееся в глаза обогащение. Еремит мог считать себя совершенным бедняком, потому что собственником церквей и келий был не он, а данное общежитие, потому что жизнь «милостынею», в какой бы форме эта милостыня не давалась, не противоречила бедности. Но бедность только отрицательное условие жизни еремита: она не способна вызвать в его душе энтузиазм первых францисканцев. Главными чертами, отличающими еремита, должны быть — quies, Silentium jejunium{163}. Дамиани вспоминает старый совет: «Sede in cella tua et retine linguam tuam et salvus eris»{164}. Но и это лишь praecepta exteriora{165}; цель заключается в достижении личной святости, личного спасения, для чего необходимы смирение плоти и победа над личною волею. Еремит отверг мир и старается не думать о нем. Он не молится за грехи ближних, а ради спасения собственной своей души распевает псалмы и нещадно бичует себя. И если мир насильно извлекает еремита из кельи, как извлек Дамиани и позже Петра Мурроне, он мечтает лишь об одном — как бы вернуться назад в нее.

Весь строй жизни еремитория приспособлен к основной его цели. Еремиторий представляет собой совокупность келий с центром в виде маленькой церкви или оратория. Вся экономическая и хозяйственная жизнь общежития не касается келейников; для нее существуют famuli и conversi, подведенные под монашескую дисциплину и находящиеся под руководством и надзором аббата. В кельях братья живут по одному или по двое. В последнем случае «unus semper praestit, et alter obediat». Обет молчания не должен нарушаться и при совместной жизни двоих; исключение допускается только для неопытных новициев, и то в самых ограниченных размерах. Еремиты покидают свою келью для совместной молитвы в церкви и для капитула, и то не каждый день. Уже при Дамиани избегали собираться в церковь во время праздников на неделе, предоставляя церковную службу и облегчение поста только тем братьям, «qui iuxta ecclesiam commorantur», т. e. тем, которые были приставлены к церкви. По уставу камальдулийцев во время двух годовых постов только 2–4 брата выходили из кельи в церковь служить, остальные же не покидали своего уединения. Конечно, в разных еремиториях были разные порядки, но в целом общение братьев друг с другом было по возможности сужено, в лучшем случае сводясь к редким и кратким вечерним беседам, к совместному участию в богослужении и капитулах. Один аббат объединял собой всех братьев, да близость их келий друг к другу давала видимость общежития.

Под бдительным надзором аббата каждый еремит на свой собственный страх и счет стремился к спасению. Institutiones создавали единообразные, до мелочей разработанные нормы, при осуществлении которых лучше всего могла быть достигнута эта цель. Устав и традиция данного еремитория вырабатывали незыблемые и застывшие формы жизни; ими регламентировалось все: количество пищи, для чего в каждой келье были особые весы, количество необходимых псалмодий и т. д. Даже добровольные аскетические упражнения выливались в традиционные формы. Все было направлено к одной цели — умерщвлению плоти. Отсюда строжайший пост: хлеб, соль и вода. Отсюда metanoae, palmatae и т. д. Еремиты достигали редкой виртуозности в исполнении своего устава и традиционных упражнений. Один брат ежедневно прочитывал 25 раз по 12 псалмов, без перерыва и не опуская распростертых наподобие креста рук. Другой прочитывал с поднятыми руками всю псалтырь. Третий часто «творил покаяние на сто лет» и т. д. Конечно, рядом с этим существовало и могло достигать большого развития столь ценимое эпохой созерцание, могла быть искреннею и горячею молитва, могли болезненно переживаться страдания Спасителя, но в аскетической стороне жизни, занимающей такое видное место, заключается возможность своеобразной аберрации первичных идеалов еремитория. Регулировались и развивались внешние средства и условия спасения. Но за ними забывалась основная цель, ради которой шли в пустыню, — духовное самоусовершенствование, жизнь во Христе. Доминик Веригоносец, который, как показывает подсчет Дамиани, мог совершить покаяние на 100 лет дня в три, а то и менее, конечно, не мог во время своих аскетически спортивных упражнений должным образом предаваться созерцанию и молитве. Самобичевание действительно становится видом спорта. Это видно из того, что говорит о нем Дамиани, и особенно из следующего переданного им же рассказа. Один раз Доминик пришел к Дамиани (последний был аббатом еремитория, в котором находился Доминик) и сказал: «Учитель, сегодня я сделал то, о чем не запомню, чтобы делал это прежде. В сутки я окончил пение восьми псалтырей». И ниже Дамиани говорит: «По-братски иногда жаловался он мне, что, часто совершая пение девяти псалтырей, он никогда не мог исполнить десяти». Впрочем, позже Доминик «исполнил» даже двенадцать, что равняется покаянию на шестьдесят лет. Таких примеров и выражений можно привести очень много. Достаточно указать на тот факт, что Доминик Веригоносец был причислен к лику святых, чтобы понять значение буйной аскезы в умах современников. Достаточно прочитать его житие, чтобы получить представление о том, какое значение в жизни еремита играл внешний эффект аскезы. Часто кажется, что он покрывал собой все, что за ним не видели ничего другого, что религия превратилась в какое-то дикое самоистязание, в какую-то уплату Богу за свои грехи внимательно считаемыми ударами плетей. И не только это. Доминик бил себя не ради усмирения плоти: она уже давно была усмирена; не ради спасения души: он о ней, может быть, и не думал: а просто потому, что втянулся в самобичевание и увлекся чисто спортивною борьбою со своим телом. Ведь сама атмосфера еремитория, детальное регулирование каждого движения, каждой молитвы отнимали почти все силы. Аскетические упражнения, по идее своей имеющие значение чисто вспомогательное, захватывали своей сложностью и многочисленностью, направляли внимание в сторону наилучшего их исполнения и усложнения. Самоусовершенствование еремита заключалось в усовершенствовании этой гимнастики. Роковое значение имело то, что, тогда как внешняя аскеза регулировалась строжайшим образом, contemplatio и устремление к Богу предписывались в самых общих чертах. Обет молчания замыкал уста еремита: он не мог религиозно воспитывать своих братьев и сам религиозно воспитываться.