Специфическая форма аскезы увлекала таких людей, как Дамиани, тем более — простых, средних еремитов. Для них в условиях жизни еремитория она могла сделаться и часто делалась единственною целью. И современники видели в еремитизме главным образом эту «воинственную» его сторону. Им не казалось странным дикое самоистязание, напротив, оно создавало еремитам ореол святости, производя на массы, может быть, большее впечатление, чем молчаливое, никому неведомое созерцание Божества. Именно в аскетических излишествах своих пустынножительство отражает религиозные искания эпохи. И потомству передается в назидание как раз неслыханная суровость жизни еремита, беспощадная борьба святых со своей плотью. Для XII–XIII вв. в сочинениях Дамиани, в «Vitae Patrum», в жизни рассеянных по Италии еремиториев был не истекший еще источник развитой и продуманной системы спасения и покаяния. Ее догматизм был не отталкивающим, а привлекающим моментом. Он, как и вся vita eremitica, освящался незабытыми святыми. Может быть, немногим был известен Доминик Веригоносец, может быть, только местное значение имел Джованни ГЬальберто, но таких местных еремитов было много, а Ромуальд, Дамиани или Доминик из Фолиньо были известны и в более широких слоях. Святые еремиты оставили мир, но они звали его к себе в пустыню; удары их плетей звучали еще долго после их смерти и тяжелые вериги носили следы крови, когда сам святой уже лежал в могиле. И мир звал к себе еремитов. — Дамиани спасал церковь, борясь за ее чистоту, Нил дерзал напоминать о законе Господнем самому императору, Ромуальд, да и не он один, а всякий более или менее популярный еремит, успокаивал социальные распри. Все это связывало еремитов с миром тысячью нитей, тянувшихся от дикой пустыни в населенные места… Традиция, переданная последующим эпохам временем расцвета еремитизма, была двояка. С одной стороны, влекли определенные сложившиеся уже еремитории, с другой стороны, сам идеал пустынножительства в более или менее свободной от традиционных форме рисовался как единственно верный путь к спасению. Он был только выводом, подсказанным традицией, выводом простым и понятным — так тяжело физически, но так просто и уверенно можно было достигнуть спасения — выводом, окруженным очарованием легенд. У нас мало источников, чтобы установить связь между эпохою Ромуальда и XII веком, но она существует. Ромуальд — Дамиани — Радульф — Вильгельм Великий — только одна из нитей, связующих еремитизм ранний с еремитизмом поздним. Трудно установить связь между формами еремитства эпохи Ромуальда и XII–XIII веков, но общий остов тот же, потому что традиция уже сложилась; сложилась еще до Ромуальда. В нем, в Дамиани и в других она только индивидуализировалась, но через них и помимо их передалась более поздним векам. И рядом с нею жила другая — традиция анахоретства, наиболее свободного от традиционных форм выражения аскетизма.

В XII–XIII вв. те же аскетические настроения, которые способствовали распространению катаризма, направляли мысль возжаждавшего спасения и напутанного «днем гнева» человека на борьбу с миром и плотью. И всякий знал, что святые люди уходили и уходят в пустыню, что там лучшее убежище от суеты мира. Жадная мечта вслушивалась в легенды и жития еремитов, воссоздавала себе образ их жизни, училась на них. Так появлялись анахореты, так собирающиеся около них ученики соединялись в традиционную форму еремитория.

3. Рассеянные в источниках указания сообщают нам об еремитах и анахоретах XII–XIII вв. «В то время в разных странах было много верующих людей, могучих добродетелью и сильных мощью. Взирая на Бога, стремясь к небу, страшась ада и содрогаясь при мысли о последнем судилище, удалялись они от общей жизни других». К таким анахоретам в поисках пути спасения своей души направился Вильгельм. Автор его жития упоминает двух отшельников, но позволяет предполагать, что их было больше. Леса Апулии, Абруццы, Тоскана, Марка Анконская и Романья — испытанные убежища анахоретов, туда, в уединенные места, стремились бегущие от мира для того ли, чтобы примкнуть к уже известным и славным отшельникам и начать под их руководством жизнь покаяния, для того ли, чтобы вступить в борьбу с диаволом, положившись лишь на собственные свои силы. Даже аббаты, как когда-то Ромуальд, покидали монастырь для жизни анахорета.

В половине XII в. Вильгельм Великий — оживший идол Ваала, второй Немврод, могучий охотник — оставил мир, продал и роздал бедным свое имущество. «Возлюбив бедность, рассеял его и роздал бедным, сам в скором времени не только друг бедных, но и их подражатель». Около 1153 г. поселился он в лесу недалеко от Пизы, в Лупокавио, где нашел себе приют в одной «ужасной пещере» — spelunca horribilis. Здесь предался он дикому аскетизму, и скоро слава его святости привлекла к нему товарищей. Образовался маленький еремиторий, около которого братья воздвигли даже «hospitale ad Dei venerationem et pauperum Christi refectionem»{166}. Последнее, как и отношение биографа к бедности, характерно для еремиториев XII–XIII вв., более близких к миру, чем еремитории эпохи Дамиани. Но скоро строгость жизни в Лупокавио начала падать, и Вильгельм решил оставить его. Он удалился в Monte Pruno, около городка Буркано. В густом лесу выстроил он себе маленький шалаш, и вновь началась для него жизнь одинокого пустынника. «Добровольно приняв строжайшую жизнь, предается он созерцанию и деятельной жизни»: разбивает около шалаша маленький садик, разводит виноградник. Но вновь, привлеченные его святостью, собираются около него ученики. И опять строгость его идеалов оказывается тяжелою для них. Святой покидает их. Он ищет нового убежища, бродя по миру, останавливаясь ненадолго у верующих мирян или священников и, наконец с помощью пресвитера Гвидона «in vallem, quae dicitur — Stabulum Rodis ad habitandum est introductus». Это «была совершенно невозделанная и очень страшная пустыня». В ней провел Вильгельм полтора года «бедной и суровой жизни». Сюда же пришел к нему юноша Альберт, вместе с бывшим доктором Рейнальдом хранитель традиции Вильгельма.

В Вильгельме сочетаются черты еремита прежних эпох с новыми, столь ярко выразившимися во францисканстве. Он суровый аскет, но вместе с этим и ревнитель смирения, вспоминающий слова Евангелия: «servi inutiles sumus». Он завещает ученикам своим проводить все время в молитве, труде или размышлении о небесном, напоминает им о жизни египетских еремитов и предписывает сводить пищу к пределам крайней необходимости. И сам он день и ночь стоит на молитве или предается созерцанию; не снимая носит тяжелые вериги. За суровым аскетом просвечивает облик святого, безмерно терпеливого и смиренного, не забывшего заповедей любви, вносящего ее не только в среду братьев, айв мир, и в то же время достигающего внутреннего равновесия.

Возможно, что мы ошибаемся, придавая значение указаниям биографов на новые черты аскета, проявившиеся в Вильгельме. Может, Теобальд