пустынножительства. Бедность была идеалом, но она опять-таки не сочеталась с обязательностью апостольской миссии и приспособлялась к аскезе, превращаясь в относительную бедность и не обладая самостоятельною ценностью. Поэтому не случайно, что носителями и распространителями нового понимания Евангелия являются не клирики — люди традиции, а религиозно настроенные миряне. Со всей непосредственностью и свежестью подходят они к текстам и, не зная их толкования и вкладываемого в них традициею смысла, понимают их бесхитростно и глубоко. Слыша призыв Христа к проповеди, они не знают, что не все к ней «призваны»; избирая уделом своим нищету, не задумываются над ее неосуществимостью и не слышат предостерегающего голоса пап и клира: со всем педантизмом своей эпохи бросают прочь дорожный посох и ничего не берут с собой в дорогу, по двое бродя по миру.

Но Spiritus flat, ubi vult{159}, и тот же религиозный подъем выливается и в традиционных формах. Нет ничего более далекого от истины, чем вульгарное, но модное построение: Рим — Вавилон, а все, кто свят в этом вертепе, — предшественники Лютера. Все пало к XII–XIII вв.: и папство, и клир, и монашество. Еретики и Франциск — единственное прибежище истинной религиозности эпохи и, следовательно, предшественники Реформации. Правда, в такой карикатурной форме едва ли кто выражает теперь свое мнение; это, как говорили авторы «Сумм», — reductio ad inconveniens. Но подобные воззрения незримо руководят исследователями. Они сказываются в понимании всех религиозных движений как результата протеста против церкви со стороны морально-религиозного сознания, в искании «духа реформы до Лютера», в замене эволюционной точки зрения революционной. Конечно, и протестантское (оппозиционное) настроение было одним из двигателей религиозной эволюции, но дело в том, что само оно является вторичным моментом, скорее симптомом, чем причиною. Религиозный подъем эпохи находил себе выражение не только в ересях и францисканстве, принципиально чуждом ереси. Он не менее, если не более, облекался в ветхие одежды традиционных форм. Монастыри не только обмирщались, а и множились, преобразовывались и усиливали строгость своих уставов[17]. История монашества в XII–XIII вв. несомненно даст много поучительного и неожиданного. В данной связи я лишен возможности остановиться на этой теме, требующей специальной и обширной работы. Но я считаю нужным выделить еремитизм, позволяющий подметить вызывающий его расцвет религиозный подъем, и по характеру его источников подойти к его существу.

2. Жизнь еремита — традиционная форма религиозности, и оживление еремитизма означает подъем религиозности в традиционных формах. Италия никогда не была страной полного преобладания монастырских общежитий. Еще во времена Иеронима религиозных людей пленяли рассказы и легенды о святой жизни отшельников Востока. Иероним, Руфин, Сульпиций Север и другие были лишь распространителями и выразителями тех идей и чувств, которые зрели в благочестивых кружках, которые влекли в Фиваиду и знатных юношей, и римских матрон. Но и в самой Италии анахореты были знакомым явлением, особенно с той поры, как нахлынули в нее греки, для которых пустынножительство вообще было одним из совершеннейших видов аскезы, лучшею формою служения Богу. Кассиодорий вызывал к жизни vitam solitariam, и сам Бенедикт, кладя основы монашеского общежития, ценил и считал труднее осуществимой, но более высокой формой служения Богу жизнь анахорета. Читаемые и переписываемые в монастырях «Collationes Patrum et instituta et vita eorum» поддерживали наркотическое обаяние идеала пустынножительства. Анахореты и еремиты лесов и гор Италии являлись живым его воплощением.

Традиция пустынножительства обусловила своеобразный характер итальянского «клюнизма». выражающийся как раз в возрождении или расцвете еремитизма. Целый ряд еремитов и анахоретов становится рядом со святыми Нилом и Ромуальдом — армянский пустынник Симеон, Доминик из Фолиньо и др., а при Петре Дамиани движение достигает большого размаха, получает теоретическое обоснование в сочинениях самого Дамиани и выдвигает таких святых, как Доминик Веригоносец (Dominlcus Loricatus). Сочинения Дамиани и то немногое, что было написано после него, может дать ответы на вопросы — каков был идеал отречения от себя ради Бога и какие образцы осуществления этого идеала были завещаны XII и XIII векам.

Петр Дамиани — vir religione et sapientia nominatissimus{160} —чувствует непримиримое противоречие между миром и служением Христу. Мир — сеть, разбросанная диаволом, уловляющим в нее наши души, и требуется все напряжение воли, чтобы избегнуть ее частых и невидимых петель. Спасение своей души превращается в борьбу с диаволом, везде подстерегающим человека. Надо бежать от мира, закрыть глаза на его приманки, бежать от себя самого. Психологически мы близки к основам катаризма и питающим его воззрениям и настроениям. Аналогичен и выход — есть один только верный путь спасения: отречься от себя и следовать за Христом, отказаться от мира и благ его, презреть все и успокоиться во Христе, возложив на себя Его «сладостное иго» — «suavejugum Domini». Вполне понятно, что святой Ромуальд желал «totum mundum in eremum convertere et monachico ordini omnem populi multitudinem sociare»{161}. Спасутся или могут спастись «бестрепетные воители» — bellatores intrepid! — «евнухи, сами оскопившие себя ради царства небесного», вступившие для борьбы с диаволом в «suave cubiculum» — келью, чтобы в ней «постоянным размышлением вызывать пред очами своими ужасающий образ Суда». Хороша монастырская жизнь, но в монастыре трудно сразить вечного хитрого врага: лучше строгость и суровость пустынножительства, по сравнению с которым жизнь монаха кажется распущенностью. Истинный воин Христов бежит в пустыню. Но и здесь уже стерегут его искушения, с которыми трудно справиться единичными усилиями. Вот почему, по словам Дамиани, так мало святых анахоретов, которых еще Бенедикт не отличал от еремитов. Можно ли в борьбе с опаснейшим противником отказываться от накопленного святыми отцами опыта, от мудрых и испытанных установлений? И Дамиани не сочувствует отшельникам-одиночкам. С некоторым сожалением отмечает он, что наставник святого Ромуальда анахорет Марин «nullo magisterio eremiticae conversationis edoctus, sed ad hanc solummodo bonae voluntatis impulsu fuerat incitatus»{162}. Только продуманные установления — и это чувствуют и понимают такие опытные еремиты, как Дамиани или Ромуальд, — могут помочь в борьбе среднему человеку, потому что даже в келье не оставляют его искушения. Он хочет молиться, а перед ним встают образы мира, и тщетны усилия прогнать их: как надоедливые мухи они неизменно возвращаются назад. Отшельник хочет плакать и чувствует себя лишенным «дара слез» — одного из признаков святого.

Еремит отрекается от мира, следовательно, избирает себе бедность. «Не может монах сразу обладать и Христом, и деньгами»; «отказавшись от мира, собственностью нашей избрали мы Бога». Однако принцип общежития, создавая оседлость, требовал отступления от строгого, безусловного соблюдения нищеты. С нею не мирились кельи