выдержал и то, и другое, хотя прошел по краю пропасти.

Сейчас он снова вступал на зыбкую почву, шел по болоту, хотя мраморная плитка на полу оставалась твердой и надежной, разве лишь совсем немного скользящей под подошвами его ботинок.

Алексея на испытание в магическом бою слишком юного оруженосца, не доросшего еще до возможности перерождения, надоумил кто-то из магистров. Просто ли так? И то, что он лишь смутно помнил разговор, но не имя советчика, способно ли указать на помощь библиотекаря? Раньше Роман считал подобные подозрения поиском в пустой темной комнате несуществующей черной чумной крысы. Вот только и Алексей задумывался над тем же. Он погиб с мыслью о том, что отыскал отступника и врага. Погиб, не оставив имени магистра, вызванного на поединок.

Когда Романа отправили в пещеры не допустить призыва потустороннего дракона, он искренне верил, будто дело его правое. Оно таковым и являлось: Некр, не иначе, рехнулся на этой своей говорящей золотой рептилии! Но по сути Романа посылали на смерть. Поднять руку на того, кто вернул из небытия, способствовал перерождению — немыслимо. Подобное против всех законов мироздания, не упоминая о простой благодарности. Это даже хуже, чем отвернуться от главной рыцарской цели. А еще — идеально исполненная месть по отношении к Некру, который всего себя положил на уничтожение хрустальной пирамиды и ее хозяина.

Алексей рассказывал, удовлетворяя его любопытство, — все равно Роману совершенно нечего было делать, лежа без движения и ожидая Перехода, а наставник чувствовал свою вину перед ним, — именно Некр крутился ужом между представителями всех кланов, убеждая, уговаривая, угрожая и предупреждая. Именно он, отринув некромантский норов, связал в единую армию разрозненные потоки силы. А еще ходили упорные легенды о том, будто он лично знал темного библиотекаря. И не просто знал, именно их ссора как-то связана с невозвращением из Нави его ученика — того самого, после которого Некр зарекся иметь дело с людьми и учить их.

У Романа холодело в груди, а тело сотрясала дрожь, когда он представлял столь тонко разыгранную комбинацию. Некр, тяжело переживавший уход ученика, не мог не вызвериться на Алексея, с Романом он связался не вполне осознанно, но и бросить уже не мог. Затем, как это называется, прикипел. Вплоть до того, что отправился в Навь во время его смерти, сделал там невесть что, намертво сковав их друг с другом, но вытащил в Явь и жизнь обратно, щедро отсыпав непризнанному ученику часть собственных некромантских возможностей. Их оказалось изрядно, вплоть до того, что не столь и редкий дар огненной стихии перековался в уникальный — владение небесным электричеством. Каково ж ему было получить удар в спину от собственного «якоря»? Чудом Роман тогда сдержался и не поднял меч, уговорил, а не полез в драку. То проклятие, которым в сердцах наградил его некромант, оказалось заслуженным.

Роман не допустил свершения мести подохшего под руинами собственной пирамиды безумца. Или всего лишь отсрочил ее? Вывел на новый виток?.. Некр, некогда переживший собственную цивилизацию, и наверняка видевший крах иных, часто соглашался с утверждением о спиральности движения истории: все повторялось так или иначе, правда, всякий раз немного по-другому. Наверное, и месть библиотекаря, да и месть вообще способна развиваться также? Людям и живым сверхам удобно, как ни крути: они не живут вечно. А сверхов условно бессмертных (или давно мертвых — как посмотреть) мучить можно сколь угодно долго. Во времени не ограничены ни они, ни мстящий.

Удар в спину от того, кому подарил второе рождение, конечно, существенен, но некроманты, в отличие от рыцарей, циники через одного, а то и каждый. Боль от предательства не шло бы ни в какое сравнение с разрушением собственного же творения. И зря Некр считал Романа таким уж незамутненным романтически настроенным идиотом, живущим с проклятием из идейных соображений. Вовсе нет. Просто проклятие собственного «якоря» — а Роман связал себя с некромантом теми же узами еще будучи человеком и лишь подтвердил их перед лицом владык Нави — даже произнесенное вскользь, без вложения по-настоящему серьезных сил, никому постороннему отменить невозможно. Это может свершить лишь проклявший. Но Некр демонстративно не желал примирения, и Роман принял это, просто стал более осторожен, снова ощутил себя человеком, для которого первое серьезное ранение способно стать фатальным.

Они разрушили и этот коварный план. И следующий — Роман полагал, будто недавняя ловушка являлась одним из витков. Слишком четко и логически выверено метили удары: только по Некру; прицельно по Роману; по ним обоим. Они со всем справились. И теперь Роман собирался уничтожить магистра-отступника из орденского совета, продвигавшего интересы темного библиотекаря, подохшего неприлично сколь долго лет назад.

Все правильно. Именно так, как и должно. Однако все время, какое он шел по коридору — современному, с мраморной плиткой на полу, начищенной до блеска, картинами в стиле модерн и абстракционизм на оштукатуренных светло-бежевых стенах, холодным белым светом неоновых ламп, льющемся с навесного потолка, — он думал о проклятом очередном витке мести.

Если Роман проиграет, погибнет и Некр. По идее, твари из пирамиды подобное невыгодно. Тем паче сейчас, раз подохший библиотекарь собрался лично явиться в мир, завладев телом пошатнувшегося разумом соплеменника. Но что, если Роман ошибся? Что, если враг наигрался уже в месть и просто желает устранить тех, кто способен помешать ему наконец-то осуществить цель изначальную: разрушить устоявшийся порядок вещей, попутно устроив аналог страшного суда, став истинным и единственным богом для всех выживших? Достигни он этого, будет властвовать в Яви, сравнявшись силой и возможностями с владыками Нави в их мире, а значит, со временем бросит вызов и им.

В поле зрения что-то мелькнуло, Роман сбился с шага и обернулся. Картина. Мало чем примечательная: такая же, как остальные, но в чем-то совершенно иная.

Он не любил набора цветовых пятен, называемых ныне «современным искусством». Однажды невесть зачем судьба занесла его в салон одной экзальтированной дамы, восхищавшейся Мунковским «Криком». Роман первое, что увидел на прекрасно выполненной копии с «шедевра» норвежского художника-экспрессиониста — морду спаниеля, закутанного в темную тряпку. Видимо вывалялся в грязи и был вымыт по распоряжению хозяйки, после чего укрыт полотенцем и имел весьма недовольный вид, переживая учиненное над ним насилие.

Все это Роман сказал хозяйке и ее гостям, был поднят на смех и ушел, нисколько не раскаявшись в содеянном. Тем паче гости-то смеялись искренне, а потом еще долго похихикивали, смотря на картину, не в силах уже отделаться от видения собачьего персонажа.

Однако здесь