Даже в тусклом свете большой зал библиотеки сиял роскошью ивеликолепием классического европейского дворца. В семидесяти пяти футах надголовой, между балками, отделанными редкой тогда алюминиевой фольгой (быливремена, когда этот металл стоил дороже золота), сверкал богатый витраж.Величавые парные колонны украшали балкон второго этажа. Подняться на него можнобыло по двум лестницам; на нижних стойках перил красовались бронзовые богини —каждая вздымала над головой факел знаний.

В странной попытке раскрыть тему современного просвещения исохранить декоративные традиции архитектуры Ренессанса перила украсиликупидонами, символизирующих ученых.

«Ангел-электрик с телефоном? Энтомолог-херувим с сачком?Интересно, что бы сказал на это Бернини…»

— Поговорим здесь, — буркнул Беллами, проводяЛэнгдона мимо двух пуленепробиваемых витрин, в которых хранились две самыеценные книги библиотеки: рукописная Большая Майнцская Библия, созданная в1450-х, и американский экземпляр Библии Гутенберга — один из трех имеющихся вмире полных экземпляров, отпечатанных на пергаменте. В полукруглых углубленияхпод сводчатым потолком красовалась картина из шести фрагментов: «Эволюциякниги» Джона Уайта Александра.

Беллами подошел к элегантной двустворчатой двери посредивосточной стены зала. Лэнгдон знал, куда она ведет, но место это явно негодилось для бесед.

«Даже если не считать, что в зале полно табличек с просьбойсоблюдать тишину, „безопасным“ его не назовешь…»

Расположенный ровно посередине крестообразного здания,главный читальный зал был сердцем библиотеки. В нем не укроешься — все равночто вломиться в церковь и спрятаться на алтаре.

Тем не менее Беллами открыл дверь и нащупал на стеневыключатель. Прямо перед ними материализовался, словно из ниоткуда, один извеличайших архитектурных шедевров Америки.

Знаменитый читальный зал поражал воображение. Огромныйвосьмигранник высотой в сто шестьдесят футов был отделан тремя породамимрамора: шоколадным теннессийским, сливочным сиенским и красным алжирским.Поскольку свет падал из восьми углов, теней нигде не было, и казалось, будтозал светится сам по себе.

— Считается, что этот зал — красивейший вВашингтоне, — сказал Беллами и жестом пригласил Лэнгдона внутрь.

«Пожалуй, во всем мире», — подумал Лэнгдон, перешагиваячерез порог. Как всегда, его взгляд сначала приковал огромный свод, украшенныйизящными резными кессонами. С балюстрады верхнего балкона смотрели внизшестнадцать бронзовых «портретных» статуй, а под ними вереница великолепныхарок образовывала нижний балкон. От массивного абонементного стола тремяконцентрическими окружностями расходились ряды полированных деревянных столов.

Лэнгдон перевел взгляд на Беллами — тот подпирал широкораспахнутые двери, чтобы они не закрылись.

— Я думал, мы прячемся… — растерянно сказалпрофессор.

— Если в здание кто-нибудь вломится, я хочу об этомзнать, — ответил Беллами.

— Нас же сразу найдут!

— Найдут в любом случае, где ни прячься. Но еслизаявятся сюда, вы тут же сообразите, почему я выбрал именно этот зал.

Лэнгдон ничего не понял, однако Беллами, судя по всему, нежелал объясняться и уже направился к центру зала. Там он выбрал свободный стол,пододвинул к нему два стула, включил лампу и кивнул на профессорский портфель.

— Ну, давайте взглянем.

Чтобы не оцарапать полировку грубым гранитом, Лэнгдон нестал вынимать пирамиду, а водрузил портфель на стол и раскрыл пошире. УорренБеллами поправил лампу и внимательно осмотрел пирамиду, затем провел пальцамипо таинственной надписи.

— Полагаю, язык вам знаком? — спросил Беллами.

— Конечно, — ответил Лэнгдон, разглядываяшестнадцать символов.

Так называемый Масонский шифр был в ходу у первых членовбратства, которые пользовались им для личной переписки. Алфавит вышел изупотребления по очень простой причине — его было слишком легко расшифровать.Большинство старшекурсников, посещавших семинары Лэнгдона по символогии,справились бы с этой надписью за пять минут. Сам профессор при наличии ручки илиста бумаги мог раскодировать ее меньше чем за минуту.

Это обстоятельство позволяло Лэнгдону сделать два вывода.Во-первых, он был отнюдь не единственным человеком на свете, способнымдешифровать надпись на пирамиде. Во-вторых, Сато почему-то решила, что этот код— дело государственной важности. С тем же успехом она могла заявить, чтопусковые коды ядерных ракет раскрываются при помощи игрушечного шифровальногокольца из коробки с поп-корном. Лэнгдону не верилось в этот абсурд.

«Надпись на пирамиде указывает, где хранится мудростьвеков?!»

— Роберт, — мрачно проговорил Беллами, — Сатообъяснила вам, почему за дело взялось ЦРУ?

Лэнгдон покачал головой.

— Она утверждает, что это вопрос национальнойбезопасности. По-моему, лжет.

— Может быть. — Беллами задумчиво потер шею. Егословно бы терзали какие-то сомнения. — Но меня больше тревожитдругое. — Он посмотрел Лэнгдону в глаза. — Директор Сато могла узнатьоб истинной силе пирамиды.

Кэтрин Соломон обступала абсолютная чернота.

Сойдя со знакомой и безопасной ковровой дорожки, Кэтрин шлавперед наугад, водя перед собой руками и спотыкаясь. Пол был холодный, точнолед на замерзшем озере… враждебная среда, из которой нужно было выбраться — вочто бы то ни стало.

Запах спирта исчез, и Кэтрин остановилась. Стоя неподвижно втемноте, она прислушалась, желая, чтобы сердце не билось так громко. Тяжелыхшагов за спиной больше не было слышно…

«Я от него сбежала?»

Она закрыла глаза и попыталась сообразить, где находится.

«В каком направлении я двигалась? Где дверь?»

Неизвестно. Выход мог быть где угодно.

Кэтрин слышала, что страх стимулирует мозговую деятельностьи обостряет мышление, однако ужас превратил ее разум в бурный водоворот паникии растерянности.

«Даже если я найду дверь, выйти не получится».

Карточка осталась в скинутом халате. Кэтрин могло спастилишь то, что она теперь как иголка в стоге сена — единственная точка в огромнойсистеме координат размером с футбольное поле. Несмотря на непреодолимое желаниебежать куда глаза глядят, умом Кэтрин понимала, что правильнее вообще недвигаться.