До этого нашего свидания я на протяжении всей своей жизни прилагала огромные усилия, стараясь быть хорошей. Сначала я хотела быть хорошей дочерью – ну или, по крайней мере, достаточно хорошей, чтобы соответствовать строгим стандартам моей матери, ибо только так я могла надеяться убедить ее не бросать нас. В колледже я старалась стать «своей в доску» – человеком, с которым хотели бы подружиться все вокруг, «отличной девчонкой», с которой хотели бы гулять все парни. Когда же парень у меня появился, я постаралась сделать все, чтобы у него не возникло никаких сомнений: я и есть тот самый человек, с которым можно без опаски строить длительные отношения. Я из кожи вон лезла, чтобы казаться хорошей, хорошей, хорошей…

И тут появился ты. С того самого момента, когда на велостоянке возле больницы я сказала тебе то, что думала (и пропади пропадом все остальное!), все мои желания казаться лучше куда-то испарились. Мне хотелось только одного: любить тебя и быть достойной твоей любви. Мне надоело ловить призрачное, ускользающее счастье. Хотелось успокоиться, с головой погрузившись в любовь человека, лучше которого я никогда не встречала. Ты всегда был лучше меня, Фрэнк. И наша жизнь была такой счастливой главным образом благодаря тебе.

Я понимаю, тебе тяжело слушать про Гая, но я все-таки скажу о нем еще несколько слов. Как только в моей жизни появился ты, он почти сразу исчез. После этого мы столкнулись только один раз – через несколько недель после того, как я начала встречаться с тобой. Это было на дне рождения у кого-то из наших общих знакомых. Началось все с шумной вечеринки в пабе, а закончилось… закончилось все пьяным соитием на квартире у Гая. Это произошло один-единственный раз, я клянусь! Быть может, все и обошлось бы, но момент, к сожалению, оказался не самым подходящим. Я забеременела. Это и был тот самый ребенок, которого мы потеряли. Потеряли все трое.

Когда ты привез меня в родильное отделение, я с ума сходила от горя и стыда. Я знала, что это кара небес, потому что иначе я не сидела бы там рядом с будущими матерями, не слышала бы детского плача, не смотрела бы на результаты УЗИ и другие вещи, каждая из которых напоминала мне о том, что́ я натворила и как я сама все испортила.

Некоторое облегчение я испытала только, когда меня наконец отвезли в палату, и акушерка вколола мне обезболивающее. Она же впоследствии и сказала мне, что я ни в чем не виновата. Жизнь, сказала она, устроена гораздо сложнее.

– Но в моем случае все получилось именно так, – возразила я, не смея встретиться с ней взглядом. – Я совершила ужасную вещь и теперь наказана.

Ничто не могло утешить меня, Фрэнк. Я должна была с кем-то поделиться. Я знала, что заслужила и более суровую кару. Не понимала я только одного: почему ребенок? Почему не я?..

В конце концов я все-таки осмелилась взглянуть на акушерку. Она ничего не сказала, но по тому, как она взяла меня за руку, по тому, как сжала мои пальцы и держала их, быть может, на мгновение дольше, чем следовало, я поняла: она догадывается, знает, что́ я имею в виду.

Да, я уверена, что она все поняла.

А знаешь, что́ она сказала мне потом? «За грехи молодости платят до старости».

В последнее время я часто вспоминала эти слова, думала о них и обо всем, что с нами случилось. Но и сейчас я не могу сказать, согласна ли я с ней или нет.

За сорок с лишним лет Фрэнк никогда не думал, что у Мэгги мог быть кто-то еще, и сейчас чувствовал себя наивным, доверчивым простачком. Отложив ежедневник, он потер лоб большим пальцем и костяшкой указательного, собирая одряблевшую кожу в складки. Интересно, похож он на рогоносца? Или он уже слишком стар, чтобы именоваться подобным образом?

Кое-кто из его коллег сталкивался с супружеской неверностью. Некоторые не стеснялись говорить об этом за обедом в столовой, распаляясь порой настолько, что остальные замолкали и только ниже склонялись над чашками и тарелками. В конце концов кто-то успокоительным жестом опускал руку на плечо обманутому мужу, возвращая его таким образом, так сказать, «в лоно цивилизации». Сам Фрэнк считал, что это непорядочно и неприлично – во всеуслышание объявлять себя жертвой, особенно если твои слова могут напомнить остальным о том, что у них в семье тоже есть свои нелады. Были, впрочем, и другие – те, кто вообще не говорил о своих проблемах, словно боясь, что само слово «измена», произнесенное вслух, может оказаться чем-то вроде болезнетворного микроба.

До сегодняшнего дня Фрэнк никогда не думал о том, к какому из двух лагерей он примкнул бы, если бы Мэгги ему изменила, – не думал потому, что подобный поворот событий казался ему невозможным, невероятным. Все сорок лет он был либо слишком самонадеян, либо слишком счастлив, чтобы допустить такую возможность. Сколько времени нужно, чтобы измена превратилась в историю столь древнюю, что даже упоминать о ней было бы пошлостью? Фрэнк не хотел быть пошлым. Особенно сейчас, когда на кон было поставлено так много. Сейчас, когда по его вине Мэгги оказалась между жизнью и смертью.

И все-таки ему было больно. Смог бы он быть хорошим отцом ребенку другого мужчины? Наверное, да. В конце концов, он же ничего не знал. А если бы узнал?.. Да то же самое, скорее всего. Если в ребенке было хоть пятьдесят процентов от Мэгги, он в любом случае считал бы его своим. Каждая ее черточка нравилась ему настолько, что он не пытался подвергнуть ее анализу или объективной оценке, а принимал безоговорочно. Можно ли любить слишком сильно, сверх всякой меры? Можно. Фрэнк сам был тому примером, он сочетал в себе несочетаемое, но вовсе не потому, что таково было свойство его характера. Просто он любил не кого-нибудь, а Мэгги. Окажись на ее месте кто-то другой, и все могло быть совершенно иначе.

Потом Фрэнк вспомнил о Гае и содрогнулся. Сам он никогда не был ревнив. Когда они ходили куда-нибудь вместе – в ресторан, в паб, на праздник, да хоть бы и на родительский утренник, других мужчин тянуло к Мэгги словно магнитом. Еще до свадьбы он не раз замечал проказливую ладонь, которая во время танца опускалась слишком низко, но… Представить, что пока он крепко спит и видит Мэгги во сне, она и ее ухажер уединились где-то на задворках ресторана, между пустых бачков из-под масла в кухне паба или даже в ее спальне, среди груд торопливо сброшенной одежды, он не мог. От одной мысли о чем-то подобном его начинало тошнить.

Интересно, подумал Фрэнк, если бы существовала строго научная, откалиброванная и отградуированная шкала, с помощью которой можно было бы измерить степень предательства, где находилась бы на ней супружеская измена? Наверное, достаточно высоко – в красной зоне или рядом. Если бы он узнал о Гае раньше, то, наверное, рассердился бы. Пожалуй, он рассердился бы даже сильнее чем когда-либо, хотя, откровенно говоря, ему было не с чем сравнивать. Но сейчас?.. Сейчас, когда он сам обманул Мэгги, когда долгих шесть месяцев скрывал от нее собственное преступление, та давняя история обращалась почти в ничто.

Пожалуй, нет ничего хуже того, в чем он должен признаться Мэгги, как только она откроет глаза.