Наконец он остался один. Услышав, как захлопнулась дверца машины и увидев пробежавший по стеклам красный отблеск задних габаритных огней, он поднялся, чтобы выйти в коридор. На глаза ему попалась фотография в рамке, которая стояла на почетном месте на каминной полке. На снимке они были втроем: он, Мэгги и Элинор в костюме динозавра, который он купил ей на четвертый день рождения. Тот день был жарким, и они вернулись домой раскрасневшиеся, потные, но счастливые. Воспоминание было таким отчетливым и живым, что ему вдруг показалось, будто это было только вчера, и он машинально поднял руку, чтобы потрогать кожу на шее, которая, казалось, все еще горела после того, как он сжег ее на ярком солнце.

Впрочем, через мгновение Фрэнк опомнился и, положив фотографию лицевой стороной вниз, неверной походкой двинулся на кухню. Ему хотелось попасть сюда с того самого момента, когда он вернулся домой, но только одному. Здесь у него было дело, которое можно было сделать только без свидетелей.

Его поразило, что кухня выглядит совершенно нормально, если не считать пары валявшихся на полу стульев. Их в спешке опрокинули санитары, когда пытались привести Мэгги в чувство. В мусорном ведре лежали отходы и засохшие объедки, на столе блестел стакан и валялось забытое чайное полотенце.

Он опустился на тот же стул, на котором сидела Мэгги, почти ожидая, что он все еще хранит ее тепло, – опустился с решительностью человека, наполовину обезумевшего от горя, но не желающего отказываться ни от одной из своих привычек, относящихся к «мирному времени» – к дням, которые были до. Ему хотелось понять, что чувствовала, о чем думала Мэгги в те последние минуты. Кое-что он уже знал, знал совершенно отчетливо, хотя и старался не думать о том, какой одинокой она себя чувствовала и как отчаянно ей хотелось поговорить с ним. Для некоторых людей собственная боль становится убежищем, куда они могут отступить, скрыться. Одиночество для них – спасение, защита от людей, событий и всего остального, из чего состоит жизнь. Другим же, чтобы избыть боль, необходимо выговориться, и если бы Мэгги смогла… если бы сумела хоть как-то облечь в слова то, что было у нее на сердце, ей, быть может, стало хоть капельку легче.

Пока Фрэнк размышлял обо всем этом, его руки вслепую шарили по столу. Вот они наткнулись на ярко раскрашенный булыжник, которым были прижаты оплаченные счета. Ему показалось – он уже видел этот камень, но когда?.. где?.. Только перевернув его нижней стороной вверх, Фрэнк увидел старательно выведенную надпись «Дарагой мамочки»: буквы разной высоты и пляшут, хотя под ними еще кое-где видны волосяные карандашные линии.

Поспешно выпустив камень из рук, словно он вдруг стал нестерпимо горячим, Фрэнк снова принялся водить руками по скатерти и едва не смахнул на пол пухлый ежедневник в красном кожаном переплете. Этот ежедневник неизменно лежал на кухонном столе, наверное, уже лет десять – с тех самых пор, когда они вместе купили его в крошечном магазинчике канцелярских принадлежностей в Париже, во время одного из тех немногих путешествий за границу, которые они совершили вдвоем без Элинор.

Ежедневник был довольно красивым – это понимал даже Фрэнк, хотя его эстетическое чувство нельзя было назвать чрезмерно развитым. Он представлял собой довольно пухлую книжечку со страницами формата А5, покрытыми бледной, как след улитки на камнях, линовкой. На каждом развороте справа имелись отделенные вертикальной чертой поля, предназначенные для списков покупок, дел и прочего. По совету продавца, который, похоже, относился к себе и к своему бизнесу с неимоверной серьезностью, в том же магазине на крышку переплета нанесли золотом инициалы Мэгги, хотя Фрэнку и казалось, что это будет несколько экстравагантно. Впрочем, внешний вид ежедневника они не испортили, а Мэгги была рада, так что он возражать не стал.

Любопытным Фрэнк никогда не был, но сейчас он взял ежедневник в руки. На самом деле ему хотелось просто прикоснуться к чему-то, что принадлежало Мэгги. Да и что такого интересного там могло быть? Насколько он знал, жена использовала ежедневник исключительно для текущих нужд – для записи рецептов и случайных телефонов или для составления списков покупок. Иногда она вырывала страничку-другую, чтобы набросать записку слесарю, который приходил чинить раковину или потекший кран. Именно поэтому, машинально раскрыв ежедневник на страничке, которая была заложена шелковой закладкой-ляссе, Фрэнк был уверен, что наткнется на что-то вроде последнего составленного Мэгги списка продуктов, но вместо этого ему бросилось в глаза его собственное имя. На мгновение он зажмурился, потом несколько раз моргнул, как обычно рекомендуют делать в офтальмологическом кабинете. Капелька пота скользнула у него по лбу, попала в глаз, и он потер его, еще раз крепко зажмурился и наконец взглянул на страницу снова.

Фрэнк…

Ну да, Мэгги никогда не ушла бы, не попрощавшись с ним. В глубине души он знал это твердо, но у него просто не было времени искать письмо, потому что все произошло слишком быстро. В последние же три дня он был слишком занят, стараясь удержать Мэгги по эту сторону черты, за которой начиналось полное и окончательное небытие. И вот теперь…

Фрэнк.

По идее эти пять букв должны были принести ему облегчение, но вместо этого он почувствовал приступ паники. За последние полгода бо́льшую часть времени он думал о том, что́ он ей скажет. Мысли бурлили у него в голове словно жарко́е в котле с закрытой крышкой, и ему просто не пришло на ум, что и Мэгги, быть может, – только быть может – тоже хотела ему что-то сказать.

Что-то не менее важное.

А может и более…

Он начал читать.

Осталось 7 дней…

Как ты думаешь, Фрэнк, сколько времени понадобилось бы тебе, чтобы понять, что я с тобой не разговариваю? Да, я знаю, что ты никогда не отличался наблюдательностью, и все же… сколько? День, я думаю. Максимум два, да и то, если бы ты был занят какой-нибудь важной исследовательской работой или проектом.

Мне на то же самое потребовалась неделя, если я не ошиблась в счете. Нет, подозрения у меня появились несколько раньше, но только через неделю я окончательно поняла, что не ошиблась. Здо́рово, правда?.. С другой стороны, ты всегда был молчуном, к тому же за сорок лет совместной жизни мы научились понимать друг друга без слов, так что необходимость разговаривать вслух возникала все реже. Да, Фрэнк, я давно читаю тебя как раскрытую книгу. Я изучила тебя вдоль и поперек. Я знаю тебя лучше, чем собственные ладони (звучит глупо, и тем не менее это так). Бывают дни, когда мне кажется, будто мы с тобой танцуем танец, который репетировали десятилетиями и в конце концов отточили, довели до совершенства каждый поворот, каждый шаг, каждое движение.

Наверное, это многое говорит о том, каковы были наши с тобой отношения, когда Элинор вырвалась из-под контроля. Иногда я спрашиваю себя, смогли бы мы что-то исправить, если бы больше разговаривали, когда это только начиналось, когда мы стали догадываться, что это не просто возраст, а что-то более глубокое, более тревожное и опасное? Ответа я не знаю, до сих пор не знаю. Единственное, что я могу сказать по этому поводу, это то, что замолчать проблему гораздо проще, чем пытаться что-то сделать.