Ты ведь сейчас именно этим и занимаешься, Фрэнк, не правда ли? Молчишь?..

В тот день, когда я окончательно убедилась, что ты не намерен разговаривать со мной, я решила, что дам тебе полгода. Это было в тот день, когда к нам приезжала Эди. Вечером вместо того, чтобы приготовить нам ужин, я вытащила из холодильника все, что там было и пошвыряла на пол. Когда ты явился на шум, я с ног до головы была в соусе, в горчице, еще в чем-то… не может быть, чтобы ты забыл, Фрэнк.

Когда ты вошел, я закричала:

– Почему, Фрэнк?!!.. Почему?!! Почему ты не хочешь разговаривать со мной?!

Так я в первый раз облекла свои мысли в слова.

Почему?!!..

Я ненавидела себя за свой истерический тон, за свои причитания. Никогда, никогда я не думала, что стану женой из анекдота: визгливой стервой, которая вечно ворчит, вечно жалуется и скулит. Я ненавидела себя за то, что сорвалась, но и сдержаться тоже не могла. Это было выше моих сил.

Почему?!!

После целой недели молчания моим ушам стало больно от этого пронзительного крика.

Почему, Фрэнк?!!..

Сколько раз я задавала тебе этот вопрос? Десять? Двадцать? Ты не отвечал. Во всяком случае, не отвечал словами.

Ты наполнил для меня ванну. Молча. Я сидела на бортике, а ты молча проверял рукой воду и поворачивал краны. Я следила за каждым движением твоих пальцев, за твоими глазами, которых ты не отрывал от бьющей в дно ванны струи. Я пыталась найти объяснение. Мне казалось, оно должно лежать на поверхности, быть простым и логичным. А если так, то где же оно? В чем дело, Фрэнк? Почему ты решил замолчать?

Одна мысль о том, что ты можешь отказаться, отречься от меня, пугала меня до дрожи.

После ванны ты помог мне вытереться, а я вдруг почувствовала, что буквально повисла у тебя на руках. Я была до предела измотана и своей вспышкой, и всем остальным; никаких сил у меня не осталось, но, когда ты укладывал меня в постель, я нашла твою руку и крепко сжала. Ты всегда говорил, что я не перестаю тебя удивлять, и я надеялась, что на этот раз мне удастся до тебя дотянуться, передать тебе все, что я чувствовала, без слов, из руки в руку. Я словно вкладывала свое послание в твою ладонь – в тот треугольник, который, если верить астрологам и хиромантам, расположен между линией сердца и линией жизни.

Это было так приятно – вот так держать тебя за руку; так приятно и так похоже на те добрые старые времена, когда наша жизнь была счастливее и проще, что я не выдержала и заплакала. Я плакала так горько и так долго, что в конце концов меня вырвало прямо на подушку. Ее нужно было переменить, но я не могла даже пошевелиться. Тогда ты подошел к кровати с моей стороны, приподнял одной рукой мою голову, а другой сбросил мокрую подушку на пол. У тебя было такое лицо, что я подумала: на этот раз ты что-то скажешь. Может быть, «Не надо», а может быть, еще что-нибудь. Даже если бы ты выбранил меня, как ребенка, это было бы все равно лучше, чем ничего.

Но ты молчал. Обнимал меня и молчал. Тогда-то я и решила, что дам тебе шесть месяцев. Шесть месяцев, чтобы найти слова и заговорить со мной. Мне казалось, этого времени будет достаточно. Что такое шесть месяцев по сравнению с четырьмя десятилетиями брака? Мгновение. Долгое, мучительное, но все же мгновение. А если шести месяцев тебе все-таки не хватит, то… Но нет, я не верила, что и через полгода ты не заговоришь со мной.

Я действительно так думала, Фрэнк, – и погляди, к чему это привело? Прошло уже пять месяцев и три недели – и ничего. Я больше так не могу, Фрэнк! Я обещала, что никогда не брошу тебя. За все время, что мы провели вместе, я повторяла это много, много раз, и каждый раз я верила в то, что говорила. Но я и представить себе не могла, что мы дойдем до такого.

И вот осталось всего семь дней. Семь последних дней из полугодового срока, который я отпустила тебе и себе. Теперь я знаю, что не смогу жить дальше, не избавившись от старых обязательств, не решив всех проблем… насколько это возможно в нашей ситуации, разумеется. И если ты не захочешь со мной разговаривать, я найду способ достучаться до тебя.

А мне так много нужно сказать тебе, Фрэнк!.. Я уже давно хотела поговорить с тобой откровенно, но как-то… не собралась. Или, точнее, не смогла. Это – моя исповедь. Здесь все мои секреты, мои тайны – все, что я так и не сказала тебе за сорок лет нашей семейной жизни. У меня были веские причины молчать, какие – ты поймешь сам, но в основе всегда лежало одно: я не хотела тебя потерять. Я и сейчас не хочу уходить, но мне кажется, что так будет лучше.

У тебя золотое сердце, Фрэнк, и я надеюсь, что ты простишь меня, оправдаешь мои ошибки и отпустишь грехи. Если же ты почему-то решишь, что это невозможно, что ж… По крайней мере ты узнаешь, что я любила тебя всеми силами моей души.

Прошло несколько секунд, и Фрэнк вдруг осознал, что руки у него трясутся, пальцы вот-вот сведет судорогой, а глаза немилосердно ломит от напряжения, несмотря на то что он держал ежедневник совсем близко к лицу. Впрочем, он и в лучшие времена не особенно полагался на свои многофокальные очки, а сейчас они к тому же были в пыли, в разводах, и смотреть сквозь них было сущим мучением.

Сняв очки, Фрэнк протер их подолом рубашки и задумался. За десять лет, прошедших после их поездки в Париж, он ни разу не заглядывал в ежедневник, полагая, что Мэгги использует его для записи мелких домашних дел, а это была не его епархия. Не то чтобы он считал себя выше всяких хозяйственных хлопот, просто Мэгги справлялась с ними лучше и быстрее, а главное – без шутовства, без которого Фрэнк просто не мог обойтись, когда речь шла о таких простых делах, как, например, поход к мусорному контейнеру.

Сейчас он готов был проклясть свое нелюбопытство. Ну кто, скажите на милость, мешал ему заглянуть в ежедневник раньше? Как бы все повернулось, если бы он прочел то, что Мэгги писала в нем в течение своей последней недели, а не резался с компьютером в шахматы и не решал громоздкие судоку, стараясь довести до отупения свой мозг? Наверное, все было бы иначе, совершенно иначе. Во всяком случае, не так как сейчас – в этом не было никаких сомнений. О, он бы принял меры, самые решительные меры! Например, спустил бы в унитаз все таблетки и бритвенные лезвия и стоял на страже день и ночь, ни на секунду не сводя глаз с Мэгги.

Снова надев очки, Фрэнк провел подушечками пальцев по ровным, аккуратным строчкам, которые покрывали страницы ежедневника. На мгновение он даже представил себе ее руки – небольшие, худые руки с тонкими пальцами и столь жестоко обкусанными ногтями (в последние несколько месяцев Мэгги никак не могла справиться с этой нервной привычкой), что вокруг них наросли защитные валики кожи. Ах, Мэгги, Мэгги… Фрэнк медленно поднялся и направился в спальню, бережно, словно ребенка, прижимая к груди красный ежедневник.

Сорок лет, думал он. Сорок лет они прожили вместе, но только сейчас он приблизился к тому, чтобы постичь противоречивость ее натуры, ее сложный «поперечный» характер, ее частые смены настроения. Эти особенности душевного склада Мэгги Фрэнк всегда воспринимал как результат работы какого-то сложного биохимического реактора, на изучение которого он потратил годы, и вот теперь – исповедь… Значит, он чего-то не понимал, значит, инструменты, которыми он пользовался, были слишком грубыми, неточными, а то и вовсе не годились: ни один из них так и не показал ему, что же там у нее внутри, в самой глубине… Теперь ему придется все переосмыслить и измерить заново.