Но совсем иначе было, когда проблемы возникали у самой Мэгги. И Фрэнк, и она были в этом отношении очень похожи и предпочитали скрывать собственные переживания. Он знал, конечно, что Мэгги очень страдает из-за того, что у них нет детей, хотя и старается этого не показывать. Теперь он видел, как сильно она хотела ребенка. Стараясь отвлечь Мэгги от мрачных мыслей, он соблазнял ее походом в Котсволдз или пикником на берегу канала, и почти всегда она соглашалась, но все же в ее радости он нередко замечал что-то показное, наигранное, и догадывался, что Мэгги по-прежнему чего-то не достает. Только сейчас ему стало ясно, что это была за «нужда», которую он не мог понять. «Мне нужно было знать, что я способна на то самоотверженное бескорыстие, которого не оказалось у моей матери». Ах, если бы она сказала ему об этом раньше! Он бы сумел отыскать доводы, которые убедили бы Мэгги в том, что в ней есть и бескорыстие, и самоотверженность, и много чего другого. Одно то, как она любила его, могло служить примером, замечательным примером…

И Фрэнк спрятал фотографию в нагрудный карман рубашки. Так, рассуждал он, с ним все время будет малая частица Мэгги. Но все же странно – прожить вместе сорок лет и вдруг обнаружить что-то, о чем ты не подозревал, будь то фотография или что-то другое.

Впрочем, Фрэнк понемногу начал понимать, что никогда не знал о Мэгги всего. Даже сейчас, когда он читал ее исповедь, она представлялась ему не решенным до конца кроссвордом со множеством пустых строк и столбцов. Некоторое время он рассматривал пустой прямоугольник на странице, где была прикреплена фотография, потом прищурился, пытаясь разобрать плотные строки под ним. Что ж, быть может, они помогут ему заполнить оставшиеся клеточки кроссворда.

Осталось 5 дней…

Это было в мае, вскоре после моего тридцатипятилетия и месяца через два после нашей с тобой восьмой годовщины. Я хорошо запомнила эти дни еще и потому, что почти всю неделю накануне шли проливные дожди. Такие майские дожди в новостях обычно называют «погодной аномалией», но даже на моей памяти они случались так часто, что пора было бы уже объявить их «типичными для поздней весны осадками». Как бы там ни было, стояло воскресенье, но на улице было мокрешенько, и мы, укрывшись большим пледом, валялись на диване перед телевизором и смотрели какое-то подходящее к погоде уютно-усыпляющее шоу. Правда, время от времени ты пихал меня коленом куда-то под ребра, но разве это неудобство? Это – настоящее блаженство, Фрэнк, к тому же в противном случае я, наверное, давно бы задремала.

В конце концов телевизор нам надоел, и я сунула тебе какой-то глянцевый журнал, сложенный таким образом, что заинтересовавшая меня статья была на виду. В ней кто-то из знаменитостей на все лады расхваливал преимущества деревенской жизни.

– Жизнь на природе, Фрэнк! Мечта!.. А какие там красивые пейзажи!

– Воздушные замки все это, Мегс. Мираж и больше ничего. Я уверен, что дня через два ты эти пейзажи просто возненавидишь.

– Но ведь он пишет – в деревне жизнь дешевле, чем в городе, а ее качество – выше. Хорошие дома́, хорошие школы…

– Все это чушь, Мегс.

Но во мне все еще бурлил энтузиазм. Как же: простор, сады в цвету, неспешная, размеренная жизнь… Но ты вдруг заговорил о другом.

– Мы должны смириться с тем, что с нами этого не случится. Что у нас уже не будет детей. Быть может, нам просто не суждено быть родителями.

Я не верила своим ушам. Почему ты вдруг заговорил об этом, Фрэнк? Твой голос звучал спокойно и серьезно, но лицо… на нем появилось очень странное выражение. В твоих чертах мне виделось что-то жесткое, в голосе звучали металлические нотки, каких я раньше никогда не слышала. Казалось, ты выносишь нам окончательный приговор. Нет, не нам, а мне…

Я не могла на это не отреагировать.

Ты что-то кричал мне вслед – мол, нам нужно поговорить спокойно, все обсудить, договориться… Но я знала: если я останусь в комнате, все будет кончено. Все как есть. И наша семья, и наш брак, и наша жизнь с тобой… В прихожей я натянула башмаки, схватила первую попавшуюся под руки куртку, сунула в карман ключи и выскочила на крыльцо, постаравшись как можно громче хлопнуть дверью. Ты за мной не пошел. До сих пор не знаю, разочаровывал ли ты меня когда-нибудь сильнее…

Идти мне было некуда, так что в конце концов ноги принесли меня в парк в нескольких кварталах от нашего дома. Дождь к этому времени уже перестал, но, когда я добрела до скамей возле детской игровой площадки, мои пальцы буквально окоченели от холода.

Мысленно я снова и снова повторяла твои слова, пытаясь отыскать в них какой-то дополнительный смысл. Кто такие эти «мы», о которых ты говорил? Что ты подразумевал, когда говорил о наших решениях, наших жизнях? Еще никогда ты не казался мне таким чужим как в те минуты, еще никогда я не была так далеко от тебя. Мы как будто пели дуэтом, но в руках у нас оказались совершенно разные ноты, и я не знала, сумею ли я вернуть былую гармонию.

На скамье рядом со мной сидела женщина примерно моих лет или немного моложе. Она как-то странно ерзала, то и дело перенося тяжесть тела с одного бедра на другое. Капюшон ее дождевика все еще был надет на голову, но я сразу догадалась, что она, как и я, не находит себе места то ли от тревоги, то ли еще в силу каких-то причин. Через пару минут она не выдержала и встала, и мне все сразу стало ясно. Большой, округлый живот (на мой взгляд она была месяце на восьмом) натягивал дождевик спереди, отчего он сидел на ней наперекосяк, хотя и был достаточно свободным.

Я все еще смотрела на нее, когда ярдах в пятидесяти от нас раздался пронзительный визг: крохотная девчушка в голубой курточке съезжала с горки прямо в лужу, поджидавшую ее на земле. Следом за ней несся туда же мальчик постарше с точно такими же темными волосами.

В эти минуты я ненавидела эту неизвестную беременную женщину. Я ненавидела и себя за эту внезапную, яростную ненависть, но ничего не могла с собой поделать. Я ненавидела эту многодетную мать за ее счастье, за ее плодовитость, за то, что она, сама того не сознавая, присвоила все, о чем мне оставалось только мечтать. Еще немного, и я бы потеряла над собой контроль, поэтому мне пришлось как можно скорее уйти. Что я могла сделать? Убежать с ее детьми? Ударить ее? Расцарапать ее самодовольно-счастливую рожу? Потребовать, чтобы она немедленно ушла, чтобы хоть на пять минут избавила меня от своего присутствия и от радостного визга своих детей? Я могла, могла это сделать, Фрэнк! В какой-то момент я поняла это совершенно отчетливо, и меня охватил самый настоящий ужас. А ужас в свою очередь заставил меня поскорее вернуться домой. С тобой, Фрэнк, я могла, по крайней мере, не бояться выйти за рамки.

Когда я снова оказалась в нашей прихожей, ты вышел из кухни и помог мне снять куртку. Ты не произнес ни слова, да и о чем тут было говорить? Твои извинения мне были ни к чему – что бы ты ни говорил, я знала, что на самом деле ты этого не думаешь.

Интересно, почувствовал ли ты, как близка я была тогда к тому, чтобы от тебя уйти? Всю ночь я провела без сна, то изобретая различные способы найти другого мужчину, который смог бы понять мое невыносимое «одиночество вдвоем», так же хорошо как я, то спрашивая себя, а возможно ли это в принципе? Можно ли признаться, что хочешь ребенка, но так, чтобы не выдать своего отчаяния? Так, чтобы не выглядеть жалкой и униженной?