из произведений Шекспира, если не считать неоконченной рукописи пьесы «Томас Мор», часть которой, по мнению ученых, возможно, принадлежит ему. И отрывки не только соседствуют с выписками из Харриета, но еще и подвергнуты профессиональному, поэтически даже улучшающему текст редактированию, и тоже целенаправленно. Внесенные поправки – советы важной государственной персоне, как вести себя, чтобы при царствующей королеве завоевать любовь народа, слово «king» исправлено в рукописном тексте на «queen». Находка повергла шекспироведов в оцепенение. И они ее замолчали, хотя первый исследователь Хилтон Келлигер [124] указал на ее исключительную важность и выразил надежду, что, возможно, вскоре найдется рукописный текст, имеющий автора, который поможет установить хозяина записной книжки и редактора выписок.

Келлигер, понимая, что специалисты непременно заявят, что к этой записи имеет какоето отношение Фрэнсис Бэкон – подобные советы он действительно мог давать Эссексу (и давал, см. речь Эссекса в свою защиту на процессе 1601 года хотя бы во втором томе «Писем и жизни Фрэнсиса Бэкона» Спеддинга), взывает в отчаянии не делать поспешных выводов.

Находке уже более двадцати лет, но она до сих пор не исследована, ее замолчали. А ведь первым делом надо было подвергнуть текст графологической экспертизе, сверять есть с чем – хотя бы с рукописью «Томаса Мора», письмами Ратленда, несколькими рукописными списками «Философического пира» («Convivium Philosophicum»), а также с мужской поэмой из «Двенадцатой ночи», которая находится, как и рукопись «Пира», в архивах Бельвуара, замка Ратлендов. Что это не рука Бэкона, было установлено сразу же. Так что эта записная книжка еще ждет своих исследователей. А разоблаченный миф о Харриете как об одном из трех магов графа Нортумберленда, замененный точными документальными подробностями его жизни, работы, отношений с покровителями-аристократами, больше не будет служить вихрям легенд и мифов вокруг Шекспира. Возможно, эта записная книжка протягивает ниточку между Бэконом, Ратлендом, Харриетом, Эссексом. И выявляет связи между двумя лагерями – сэра Уолтера Рэли и графа Эссекса. Ратленд явно принадлежал тому и другому.

История становления шекспировского мифа поучительна для человечества. Она дает богатый материал для психологов. Стратфордианцы (академическая профессура), отмахиваясь от других точек зрения, как от назойливых мух, со всей категоричностью утверждают, что никакой шекспировской загадки нет.

В начале прошлого века сэр Джордж Гринвуд в книге «Шекспировская проблема жива» [125] перечислил точные факты, подтверждающие существование загадки. Шенбаум, ироничный, не склонный брать чью-либо сторону в спорах стратфордианцев друг с другом, прямо не высказывающий собственных мыслей, скорее пессимист, чем оптимист, с вежливым презрением, так характерным для ортодоксального зарубежного литературоведения, в книге «Жизни Шекспира», не приведя ни одной здравой мысли Гринвуда, человека умного и достойного, взмахом авторитетного пера убеждает любознательного читателя не браться за этот толстенный том и другие его сочинения.

Но ведь от загадок-то деваться некуда. Двадцатый век, наполненный плодотворными исследованиями текстологов, источниковедов, специалистов в области сравнительного текстоведения, буквально усыпал знаками вопроса и единственный достоверный портрет Шекспира из Первого Фолио, и все входящие в него пьесы, равно как и сонеты. И утверждать, что творчество, состоящее из одних загадок, – взять хотя бы предисловия к Арденским изданиям «Гамлета», «Короля Джона», «Тщетных усилий любви», «Генриха V» – в целом не представляет никакой загадки – значит расписаться в нежелании думать над загадками. Но возможно и другое объяснение. Собрав огромное количество данных о Шекспире, его эпохе, его произведениях: датировка первых публикаций, подмостки, где пьесы игрались, реалии топонимические, ботанические, спортивные и др., источники и прообразы и т. д., исследователи не поднялись на следующую ступень осмысления огромного накопленного материала, а стали втискивать его в рамки гипотез, построенных на предыдущих этапах исследований.

С появлением новых наблюдений втискивать становилось труднее, и в последних теориях стали появляться очевидные нелепости, каких не было в предыдущих научных публикациях.

Мне это бросилось в глаза, когда я подряд прочитала солидные предисловия к двум факсимильным изданиям (раннее и более позднее) Первого Фолио.

Теоретики не предлагали новых идей, а предпочли подправлять, ремонтировать старые, и этот ремонт стал зачастую давать уродливые и нелепые результаты, другими они просто не могут быть. Это обычный путь познания, точнее два пути – один ведет к истине, другой укореняет заблуждение, доводя его до абсурда. Путь, ведущий к истине, сформулирован Бэконом. Вот одна его характеристика в переводе Герцена. Герцен восхищался умом Бэкона и некоторые его постулаты сам перевел на русский язык: «Наш путь и наш способ состоят в том, чтоб выводить и не опыты из опытов, как делают эмпирики, но из фактов и опытов – причины и аксиомы, и, наоборот, из причин и аксиом – новые факты и новые опыты» [126].

Но вот что занятно: собственная деятельность Бэкона порой вопиюще противоречит его же теории. Известно, что Бэкон, не принимающий гелиоцентрической теории Коперника, пробовал даже рисовать сложную, запутанную схему вращения небесных тел, включая Солнце, вокруг Земли. А ведь истина, по его многократным уверениям, проста и ясна. «И красива», – сказал Шекспир в сонете 101 и в «Плаче» («Threnos»). При переводе «Плача» это слово пропало, хотя смысл в целом передан, а оно, между тем, подхватывает мотив сонета.

Чисто чувственное восприятие – глаза видят, как солнце идет по небу, – вступило в противоречие с новыми опытными данными, полученными с помощью телескопа и расчетов.

Бэкон, до такой степени доверявший личным ощущениям и не очень привечавший математику, несмотря на открытия Коперника, Кеплера, Тихо Браге, Галилея, идей Бруно, пытался втиснуть старое миросозерцание в новые веяния, влить молодое вино в дряхлые мехи. В нем, вопреки ему самому, говорил один из его идолов – источников человеческих заблуждений. Да, так бывает, и это всем нам – наука.

Для меня миф по вредности – что-то вроде бесов Достоевского. Иногда он может произвести разрушительное действие на личность. Пример этому – несчастная судьба настоящего ученого и вместе мошенника Джона Пейна Кольера (1789-1883), прожившего, однако, 94 года. Ему, как мне представляется, помогала жить прекрасная сказка.

Кольер был неутомимый копатель архивов, он многое открыл, любил до умопомрачения старую английскую поэзию, увлеченно фантазировал, углубляясь в историю. Сейчас его характер, все его побуждения, поступки оцениваются под углом зрения судей, которым известен полностью состав преступления. Да, конечно, хорошего мало – сколько фраз, отдельных слов, сообщений, якобы восполняющих отсутствие фактических знаний о Шекспире внес он в старинные книги разбавленными под старину чернилами! От их отсутствия действительно можно сойти с ума, особенно когда сам в процессе поиска, роешься в пыльных архивах, развязываешь шнурки, читаешь написанные