На следующее утро, сев за рабочий стол кабинета в так и не смененных со вчерашнего дня измятых рубашке и брюках, Борис Ермолаевич извлек из выдвижного ящика объединенные крупной скрепкой жалобы Любови Филипповны и швырнул их перед собой. На носу была очередная проверка, необходимо было что-то предпринимать. Активно реагировать на жалобы. Иначе Любовь Филипповна непременно озвучит свои претензии проверяющим. Сейчас он остро осознавал, что совершил отвратительное попустительство. «Надо было пресечь это безобразие осенью прошлого года, нечего было миндальничать», – злился он на себя. Ужасно болела голова, организм требовал горячего чая с лимоном и сигарету. На какое-то мгновение Борису Ермолаевичу захотелось подпалить стопку жалоб пламенем зажигалки, но он одолел крамольное желание, глубоко затянулся обнаруженной в одном из углов ящика сигаретой, вернул зажигалку в карман. Стал перечитывать верхнюю, самую свежую, не обремененную, как и предыдущие, знаками препинания и верным написанием слов:

Уважаемый Борис Ермолаевич!

В который раз довожу до Вашего сведения о безобразном поведение моей соседки по комнате Берты Генриховны Ульрих. Доколи я буду терпеть ее антиобщественные проявления?! В последнее время она заняла своим барахлом не только половину подоконника и основную часть личной тумбочки, а на мое тактичное замечание пригрозила физической расправой (на эту хулиганскую выходку прошу обратить повышенное внимание). Я неоднократно обращалась к Вам (ксерокопии всех писем у меня вналичие) с просьбой очистить жилую территорию от добытого в непристойных местах хлама. С юридической точки зрения уверена Вы на моей стороне. Но этого НЕ достаточно. Ульрих Б. Г. упорно продолжает разводить антисанитарию несовместную со званием образцового заведения в Вашем лице. Помимо прочего это негативно сказывается на моих связках и звучание голоса. А мне если Вы не забыли в скором времене предстоит открывать концерт к Юбилею Интерната.

Хочу напомнить также кроме двух устных раз по существу я никогда не жаловалась на предыдущую соседку. Да! У нас имелись разногласия на жизнь и искусство. Но это оставалось личным делом каждого и не выходило за рамки допустимых пределов. Она не приволакивала в комнату помоечный мусор с различными микробами и вирусами. Учитывая мой преклонный возраст и многолетние творческие заслуги перед Родиной у меня нет ни моральных ни физических возможностей противостоять Ульрих Б. Г. в одиночку. Зашедшая в тупик ситуация ДАВНО нуждается в СРОЧНОМ И ЖЕСТКОМ вмешательстве с Вашей стороны.

П.С. Если я снова столкнусь с бездействием местной администрации следующее заявление с приложением ксерокопий ранее составленных заявлений заказным письмом будут отправлено в вышестоящую инстанцию.

Заслуженная артистка бывшего СССР

сейчас России

Прохорова Любовь Филипповна.

После завтрака Борис Ермолаевич вызвал Берту к себе:

– Итак, Берта Генриховна, кредит моего доверия к вам полностью исчерпан. Вы думаете, мне нечем заняться, кроме ваших междоусобных распрей с Любовью Филипповной? Зачем вам, неглупому, казалось бы, человеку, нужен полуразрушенный глиняный хлам? В чем цель вашего патологического собирательства?

– А вы, Борис Ермолаевич, сделайте милость, объясните, почему ей позволительно держать на подоконнике бумажный пылесборник, доросший почти до потолка? – Берта по привычке оставалась стоять у двери с гордо поднятой головой.

– Да поймите же, вы с Любовью Филипповной пребываете в совершенно разных весовых категориях!

– О-о да, – кивнула Берта, – в Любови Филипповне почти центнер, во мне всего пятьдесят шесть кэгэ.

– Не передергивайте. Своим невразумительным поведением, диким упрямством вы вынуждаете меня напомнить: вы здесь на птичьих правах. Только из уважения к заслугам позвонившего и попросившего за вас в свое время лица я принял вас в эти стены. Однако терпение мое небезгранично. Вас не устраивают наши порядки? Пожалуйста, существуют коммерческие учреждения, от полутора тысяч в сутки и выше.

У Берты пересохло во рту, онемели ладони. «Только бы не дрогнул голос».

Кашлянув, она произнесла спокойно и твердо:

– Не пытайтесь унизить меня больше, чем это возможно. Вам прекрасно известны обстоятельства моей жизни.

– Вот именно. Московской пенсии вы лишились, квартира ваша пошла прахом при весьма странных обстоятельствах, тогда как подмосковная квартира Любови Филипповны отошла в безвозмездное пользование нашей структуры. Творческих заслуг и государственных регалий у Любови Филипповны несоизмеримо больше, нежели у вас. Как видите, мне нет резона сохранять ваш статус-кво. Сядьте, прошу вас. А то снова скажете, что я не пригласил вас сесть.

Она традиционно села на стул у двери. Отметила, что Цербер сегодня по-особому официален, раздражен, к тому же изрядно помят и скомкан. «Что это с ним? Будто валялся где-то под забором. Что ж, я продемонстрирую ему ответный официоз, и ни шагу назад».

– А как же… – начала она.

– Прошу, не перебивайте. – Цербер пристукнул ладонью по столу. – Я не успел пролить свет на другую сторону вопроса. Будучи человеком физически еще вполне крепким, вы могли бы приносить ощутимую пользу нашему коллективу. Однако общественная деятельность была и остается для вас пустым звуком. Более того, вы демонстративно игнорируете наши устои и традиции, нарочито попираете их, чем провоцируете волнения в среде пожилых, не совсем здоровых людей.

– Да-да, жаждете лицезреть меня в массовых сценках из протухшей уездной жизни, – сузила глаза Берта. – Я знаю, в ваших глазах я вредитель и диверсантка. Вам предпочтительнее оглохшие безропотные сестрицы Кацнельсон или известные всем местные кляузницы, активистки-запевалы, развлекающие заезжее начальство непотребным пением. Хочу полюбопытствовать: вы находите в этой горластой особе нечто самоотверженное и позитивно деятельное? Так вот, все это ваши близорукие формальные подходцы! Я знаю ее гнилую подноготную, как никто, потому что именно мне изо дня в день, по вашей милости, выпала честь наблюдать ее истинное лицо. Как бы я желала, чтобы вы, Борис Ермолаевич, невидимкой, да-да, именно невидимкой, поприсутствовали в нашей комнате хотя бы полдня. Тогда во всей полноте вам открылась бы изнанка ее непотребной натуры. Вы бы удостоверились, что ее мерзости нет аналогов.

– Опять, – кончиками пальцев массируя виски, поморщился Цербер, – вы снова затеваете бессмысленные пререкания. Вы не просто диверсантка, как сами себя назвали. Вы бунтарка! Неужели вы не понимаете, что смешны, нелепы в своем бунтарстве? Эта ваша буря в стакане воды, простите меня…. – Он достал из брючного кармана деформированную пачку «Явы», отыскал там, морща лицо, кривую уцелевшую сигарету, закурил, крепко затянулся, принялся вертеть зажигалку в пальцах. – В вашем возрасте надо бы понимать, что бунтарство для молодых, а вам пора подумать о вечном. – Смяв в ладони пачку, он пристукнул зажигалкой об стол.

– Вы предлагаете мне думать о вечном в подобных обстоятельствах? – Берта сдвинулась на край стула. – Когда она без зазрения совести, с завидной, замечу, регулярностью, роется в моей тумбочке, подбрасывает мне под кровать огрызки яблок и бывшие в употреблении гигиенические прокладки? За всю жизнь я не встречала человека более наглого и отвратительного. Мне кажется, даже отпетые уголовники пытаются скрывать самые грязные из своих пороков. Она же с несказанным удовольствием выпячивает их передо мной! Ей осталось только испражниться на мою кровать и влить мне ночью в ухо яд. Ответьте, Борис Ермолаевич, неужели человек, проживший пусть даже бесполезную, на ваш взгляд, жизнь, не заслужил незадолго до смерти двух метров личного пространства, где можно почувствовать себя индивидуальностью? Куда не будут внедряться загребущие руки и вонючие юбки такой вот Любови Филипповны?