– Ладно, пойду, если тебе ничего не надо.

– Иди. Не знаю, зачем приходила. – Мать не шелохнулась.

Катя медленно шла к выходу из отделения. Тяжесть из груди и живота расползалась вниз по телу. Двери палат из-за летней духоты были раскрыты. Катю влекло заглядывать в каждую палату, в неведомую чужую жизнь. Некоторые женщины читали, лежа или сидя на кроватях, иные разговаривали, кое-кто ел из пластиковых контейнеров принесенное родственниками, у трех в разных палатах женщин стояли капельницы. «Все люди как люди… а эта… как хочет, не надо, так не надо, какая же она… что значит, все удалили… стоп, нужно взять себя в руки, быть сильнее. У меня есть Кирилл, Берта. А у нее?»

Увидев ординаторскую, она остановилась, неожиданно для себя постучала. Из-за двери раздалось: «Да-да». Приоткрыв дверь, Катя спросила:

– Можно узнать о здоровье Романовой из двести пятнадцатой палаты?

В тесной ординаторской почти вплотную друг к другу стояли четыре стола, за двумя из которых сидели доктора. Тот, что сидел ближе к двери, полноватый, с добродушным округлым лицом и аккуратно очерченной лысиной, кивнул, указав ей на стул:

– Присаживайтесь.

Она вошла, села сбоку от стола.

– Дочь?

– Да.

– Хорошо. Операция прошла без осложнений, процесс поймали вовремя, яичники и придатки сохранили.

– Как вас зовут, доктор?

– Евгений Павлович. – Он пальцем указал на прикрепленный к халату беджик.

– Что у нее было, Евгений Павлович?

– Приличное кровотечение, множественная миома, слишком крупные узлы для консервативного лечения, матку пришлось удалить. К счастью, только матку.

– Это опасно?

– Не очень. Лишилась детородной функции, но сорок пять – возраст уже не детородный. Назначим для поддержания гормонального фона кое-какие препараты, надеюсь, все будет в порядке.

– Почему тогда у нее такое состояние? Она говорит, у нее все удалили?

– Угнетенная психика, депрессия. После гистерэктомии явление распространенное. Тут мы не властны, но насколько я помню… – Он вытащил из стопки справа на столе историю болезни, пробежал глазами по медицинским каракулям первой страницы. – Да, правильно, замужем. У замужних женщин по статистике адаптация протекает легче. С отцом своим поговорите, пусть будет к ней помягче, создаст дома благоприятную атмосферу, об операции не напоминает.

– Он мне не отец. Он заходил к вам?

Врач посмотрел на нее долго, внимательно:

– Пока нет. Возможно, собирается зайти.

Голос у него был спокойный, мягкий, весь он как будто источал надежность и умиротворение, напряжение немного отпустило Катю.

– Вижу, вы девушка разумная, – продолжил он, – при необходимости сами поддержать сумеете. У вашей мамы довольно крепкий организм. Теперь насчет анализов… – Он отыскал среди бесчисленных вклеек одну из последних, развернул ее. – СОЭ почти в норме, гемоглобин приличный. Думаю, на следующей неделе выпишем. Раз в полгода наблюдаться обязательно. – Закрыв историю болезни, он припечатал ее пухлой квадратной ладонью. – На ночь сделаем успокоительный укольчик, сон для нее лучшее лекарство. Вот как-то так.

– Спасибо, доктор.

Катя вышла из ординаторской, дошла до туалета, закрылась в дальней кабинке и заплакала.

У Кати случился вынужденный перерыв в работе. С середины июня и до осени она была разлучена с Севой – Клотильда отвезла его на каникулы в деревню к своей матери. Денежное обеспечение в летние месяцы целиком легло на Кирилла, он участил разгрузку продуктовых фур для «Седьмого континента». Зато у Кати после сдачи сессии появилась возможность продолжить работу над отцовскими рукописями. Кирилл поощрял ее научное рвение. Несколько раз за лето звонил Сева, взахлеб рассказывал, как петухи дерутся из-за кур, а «куры – та-акие дуры». Катя смеялась. В середине августа позвонила Клотильда, похвасталась, что летит с другом на две недели в Эмираты, проверить крепость чувств, уточнила, может ли рассчитывать на Катю в новом учебном году, после чего не без ревности добавила, что Сева к ней прикипел, ни о ком другом слышать не хочет. Катя подтвердила свое согласие.

Это была Катина идея – вывезти Берту в ресторан.

– Удивительно, – сказала она Кириллу после очередной поездки к Берте, – у нас с Бертой дни рождения оказались в один день – двадцать второго августа. Может, устроим ей праздник, пригласим куда-нибудь? А то смотрит с утра до вечера на одних старперов, света белого не видит. Двадцать второе, правда, среда, ты в ночь работаешь, можно двадцать пятого, в субботу. Только не знаю, какое место могло бы ей понравиться? Как думаешь, Кир?

Кирилл задумал подарить Кате ко дню рождения новый ноутбук и тайно приберегал взятую у матери сумму, но оставить тысяч двадцать на ресторан он мог себе позволить.

– Ты точно этого хочешь? – спросил он.

– Очень.

– Тогда, пожалуй, «Пушкин».

– А денег на «Пушкин» нам хватит?

Он сделал вид, что подсчитывает в уме цены тамошних блюд.

– Хватит, если спиртным до фанатизма не увлекаться.

– Света говорила, рядом с «Пушкиным» есть «Турандот», шикарное место. Правда, я не была ни в «Пушкине», ни в «Турандот».

– Только не «Турандот»! – почти крикнул Кирилл.

Катя удивленно на него посмотрела.

– Чересчур пафосное местечко, зачем лишние понты разводить, – объяснил он, – «Пушкин» гораздо демократичнее, цены там не такие зверские.

– Хорошо, пусть будет «Пушкин», только, пожалуйста, ничего не дари мне тогда, мне ценнее будет, если мы втроем посидим.

– Ладно, разберемся, – ответил Кирилл. – Заранее надо будет столик у окна заказать, чтобы твоя Берта могла Тверской бульвар наблюдать. Придется Серому на своей драгоценной «бэхе» три ходки сделать: с нами за ней съездить, потом отвезти ее назад, чтобы все было красиво.

Кате мечталось организовать Берте сюрприз. С другой стороны, необходимо было предупредить ее заранее. Порядок в заведении был таков: если отпрашиваешься больше чем на три часа, нужно подавать заявление руководству чуть ли не за две недели.

Сейчас Катя ждала Берту у окна в холле второго этажа, пока та собиралась на прогулку. «Сегодня скажу, – решила Катя, – не буду тянуть. Пусть подготовится». Она увидела, как по лестнице поднимается директор интерната. Он вызывал в Кате странные чувства, ассоциировался с выброшенной на берег полумертвой рыбой, шевелящей жабрами редко-редко. «Почему она зовет его Цербер? Никакой он не Цербер, а полудохлый карась – рыбий глаз». – «Опять та же девчонка, – подумал, приметив ее, Борис Ермолаевич, – зачастила. Что их может связывать с взбалмошной бывшей актрисой? Какие могут быть у них общие интересы? Надо ужесточить режим, ограничить часы посещений. Слишком много дал я им свободы. Распусти-ились. Не ценят хорошего отношения. Особенно некоторые».