– Он твой отец, имей снисхождение.

– Правильно, он об тебя вытирает ноги, а ты снисходишь. Снизошла ниже плинтуса.

– Нет, Кирилл, он в последнее время изменился. Сказал, если придешь, объяснишься с ним, именно придешь, а не по телефону, он готов…

– Можешь не продолжать, – оборвал ее Кирилл, – ничего нового. Хочет чувствовать себя вершителем судеб. Я ему этого удовольствия не доставлю, пусть не надеется.

– Смотри, – мать протянула ему левую руку, – он мне вчера новые часики подарил, «Картье».

– Рад за тебя, – кивнул Кирилл.

– Кир, я тут принесла… – Она закопошилась в сумочке, выложила на стол стопочку пятитысячных купюр, придвинула к Кириллу. – Себе и девушке своей купи что-нибудь, раз ты так к ней привязался. Потом, хорошо бы вам куда-нибудь съездить отдохнуть, пока лето не кончилось. У тебя все-таки пятый курс на носу. – Поверх купюр она положила банковскую кредитку.

Кирилл отрицательно помотал головой:

– Некогда нам отдыхать. Мы оба делом заняты.

– На голодном пайке сидишь? Похудел, осунулся. Она готовить-то умеет? Студентки же эти даже картошку почистить не могут.

– У нее есть имя, Катя.

– Хорошо, Катя. Она из приличной семьи, твоя Катя?

– Слишком много вопросов. – Кирилл начинал заводиться.

– Все, больше не буду.

Но Кирилл уже завелся:

– Это как, приличная семья? Может, наша эталон?

– Эталон не эталон, а я тобой горжусь. Да, горжусь и не скрываю этого!

– Кончай, мать, с этим гнилым пафосом.

– С тобой трудно говорить. Ты стал совсем чужим.

– Чужим я стал давно. Просто ты заметила это только сейчас. Так что ты вкладываешь в понятие приличной семьи?

– Я исключительно в интеллектуальном смысле.

– Ах, да-а-а, у тебя, помнится, был красный диплом, и когда-то с интеллектом было все в порядке… – Опершись локтями о стол, он придвинулся вплотную к ее лицу: – Но твоя жизнь сейчас полный тупизм.

– Не будь фашистом, Кирилл, тебе это не идет.

– Ладно, пустое. – Кирилл откинулся к спинке дивана. – Наличку, пожалуй, возьму, спасибо. Кредитку нет, не хочу расслабляться.

Мать убрала кредитку в сумку:

– Ты знай, это твоя персональная, если понадобится, в любой момент позвони. Может, познакомишь с Катей?

– Не время. Как-нибудь потом.

– Хорошо, настаивать не буду. Ты ко мне на день рождения придешь?

– Приду, куда я денусь. Надеюсь, не в «Турандот» будешь отмечать?

– Пока не выбрала, но точно не в «Турандот». Я вот еще что хотела сказать, Кирочка. – Мать посмотрела на него глазами больной собаки. – Ты только не презирай меня, ладно? Не все же сильные. Тебе трудно понять, может, совсем невозможно, но я не могу без него. Я как жертва вампира, из которой сосут кровь, а она без этого не может. Я очень люблю тебя, Кирилл, больше всех люблю на свете, мне без тебя не представляешь, как плохо, но он – моя молодость, двадцать пять лет жизни. Там было не только дерьмо, было кое-что другое. Начинать жизнь с нуля в сорок восемь – не для меня.

– Ладно, – сказал Кирилл, – твоя жизнь.

Нелюбовь к ресторану «Турандот» возникла у Кирилла в прошлом году, после того как отец отметил там свое пятидесятилетие.

В китайский мандариновый рай на Тверском бульваре отцом был приглашен основной костяк сотрудников его компании. Кирилл выдержал примерно час, но и часа ему хватило получить мощную импрессию. Особо впечатлили Кирилла юрист Нина Аркадьевна и неразлучная тройка менеджеров среднего звена. Полноватая, лет под сорок, Нина Аркадьевна, в облегающем, выше колен платье и с пышно взбитыми кудрями, сидела напротив отца, неотрывно смотрела на него кричаще-плотоядным взором, периодически слизывая с губ сочную помаду, высовывая пятки из туфель. Казалось, она вот-вот сорвет с себя платье, устроит жесткий стриптиз на столе или, без всяких прелюдий, сядет к отцу на колени и приступит к активной тактильной атаке. Тройка же менеджеров, дружно опрокинув по третьей рюмке, подсосав мяса из омаровых клешней, встала, синхронно поправила галстуки и продекламировала «Заздравную риелтору» – продукт их совместного, как понял Кирилл, творчества:

Профессий много на земле,

Но впереди всегда риелтор!

В столице и в любой дыре

Расселит и укажет вектор,

Куда идти, куда бежать,

Как приумножить свои метры,

Где ипотеку лучше взять,

Чтоб сохранить при этом нервы.

Как врач зубной, как окулист,

Он делает свою работу.

В одном лице юрист, артист,

Скор на ногу и на заботу

О тех, кто жесткою судьбой,

Родными загнан в угол тесный.

О нет, не дремлет наш герой,

Придет на помощь повсеместно.

Да пусть же славен будет он,

Риелтор – всех времен трудяга!

А наш директор – чемпион,

Получит орден за отвагу!

После чего тот, что стоял в центре троицы, откинув прядь искрящихся в электричестве волос, жестом факира извлек из-под стола золоченый орден, прикрепленный к алой бархатной подушечке. Подняв орден над головой в вертикальном положении, он обвел им присутствующих. Награда (Кирилл успел разглядеть) имела персональную гравировку, где цифра «50» оплеталась витиеватыми, под стать здешнему китайскому барокко, отцовскими инициалами. Под аплодисменты отец вышел из-за стола, сосредоточенно принял орден на грудь. Присутствующие продолжали аплодировать стоя. Нина Аркадьевна прослезилась. Кирилл тихо сбежал.

Мать лежала лицом к больничной стене. Катя сидела рядом на стуле, тоже глядела в бледно-бежевую, с проступающими неровностями шпаклевки стену. «Полумертвая краска, – мелькало у нее в голове, – неужели нельзя было выбрать другую, о больных бы подумали». Две соседки по палате, не обращая на них внимания, обсуждали рецепт приготовления домашней вишневой наливки.

– Ничего мне не надо. Слава мне все принесет, – произнесла мать, не меняя позы.

– Понятно. Как хочешь, – ответила Катя.

– Все равно я тебе не верю. – Мать съежилась, подтянула к лицу одеяло. – Ты злая, бесчувственная. Нашла, как отомстить, наговором. Можешь радоваться, мне все удалили, теперь я не женщина.

У Кати заныло под ребрами. Она перевела взгляд на материнский затылок, на слежавшиеся волосы, давно не крашенные, с проступающей в несвежем проборе сединой. Кате подумалось: «Полгода назад у нее не было столько седины». И резко захотелось наклониться, прошептать матери в ухо: «Чему радоваться? Да, ты не женщина! Совсем не потому, что тебе все удалили. Что должно еще тебя шарахнуть, чтобы ты прозрела?!» Она дернулась к кровати, на нее пахнуло лекарством и чем-то из детства, еле уловимым, и мгновенно острые молоточки застучали в висках: «Нельзя, нельзя, нельзя, пожалей ее».