– Итак, позвольте без преамбул, – сказал Дадиани, садясь за стол и доставая документы из папки крокодиловой кожи. – Парижскую квартиру и дом в Биаррице я желал бы оставить двум моим сыновьям, а именно: старшему – дом, младшему – квартиру. Здесь копии их паспортов, фамилии у них разные, они не Дадиани.

– Живут в России? – уточнил нотариус.

– Почему? Оба родились в Париже. Носят фамилии матерей.

– Понял, извините, – кивнул нотариус. – Весьма правильно, что вы озаботились, так сказать, заранее.

– Далее, половину суммы, которая окажется на моем счету на момент смерти, я хотел бы перечислить в Москву некоей Берте Генриховне Ульрих, двадцать второго августа тысяча девятьсот сорокового года рождения. Надеюсь, она жива и здорова. Если сменила фамилию или адрес, разыскать ее по дате рождения и имени-отчеству не составит труда. Вторую половину денежных средств я завещаю «Русскому дому престарелых» при Сент-Женевьев-де-Буа. Но только в том случае, если администрация кладбища выдаст разрешение на захоронение моего праха в могилу деда. Документы, подтверждающие родство, когда понадобится, привезет мое доверенное лицо.

Холодность и отрешенная деловитость этого человека, несмотря на просьбу Сержа обойтись без лишних вопросов, задели нотариуса, он не удержался:

– А ваши жены? Вы ничего не…

– Я не был женат, – оборвал нотариуса клиент. – Повторяю, средства для дома престарелых должны быть перечислены в том случае, если администрация кладбища даст разрешение на захоронение моего праха в могилу деда.

– Простите, месье Дадиани, а если администрация не выдаст такую бумагу? Я знаю, на Сент-Женевьев-де-Буа с этим давно огромные сложности. Если только сумма окажется весьма и весьма…

– Сумма окажется весьма и весьма.

– И все же мне необходимо отразить на бумаге, как поступить с вашим прахом в случае отказа?

– В таком случае мне абсолютно все равно. Пусть сыновья развеют над Сеной, а оставшуюся сумму разделят между собой. Если же разрешение будет дано, то на надгробной плите, ниже сведений о деде, под фамилией и датами моего рождения и смерти, надлежит сделать следующую надпись, – Дадиани придвинул к нотариусу отдельный листок, – непременно на двух языках, места там хватит. Пожалуй, все. – Он встал, подошел к вешалке, снял и перекинул через руку пальто. – Я не прощаюсь. Завтра в это же время заеду поставить подпись под завещанием.

Закрыв за ним дверь, Бертье взял со стола листок, отделенный от остальных, подошел к окну, посмотрел, как шофер открыл Дадиани заднюю дверь «мерседеса» и тот, подхватив полы пальто, грациозно сел в машину, блеснув напоследок правым ботинком. Когда «мерседес» тронулся с места, нотариус прочел напечатанное на бумаге:

L’éternité attire in éluctablement vers elle cette danse inachevée, où nous nous trouverons un jour heureux…

Неоконченный танец непременно уходит в вечность, и когда-нибудь мы будем счастливы в нем…

«Ох уж эта мне вышедшая из России театральная boheme. – Матис Бертье во второй раз пробежал глазами по французскому варианту фразы. – С колько высокопарности в двух строчках. А еще нас, французов, считают снобами. Танец, видите ли, уходит у него в вечность. Хотя… это, пожалуй, можно представить при хорошо развитом художественном воображении. Но почему “мы” вместо “я”? Извращенное имперское величие, присущее русским? Непонятно. Надо немедленно позвонить, уточнить, не ошибся ли он в эпитафии с местоимением».