– Кинет он нас, Кирилл, – предположила Катя.

– Не думаю.

Прошло десять показавшихся им вечностью минут, когда запыхавшийся медбрат вернулся:

– Жива. В одиночке. Вчера перевели, похоже, как особо буйную. Ночная смена реально с летальным попутала.

Катя вцепилась ему в руку:

– Пожалуйста, проведите меня к ней.

Медбрат, глянув на Кирилла, осторожно отстранился от Кати:

– Исключено. Она на вас не среагирует, накололи ее хорошо.

Катя закрыла лицо руками.

– Не дергайтесь, превратить в овощ за четыре дня нереально. Я вам как специалист говорю, тут минимум три недели нужно. На стариков расходовать препараты так долго не станут, со стариками другая схема. Одиночка, скажу, плохой знак, там у нас не залеживаются.

– Может, ее выкрасть?

– Здесь я пас. Хотите ее вытащить, приезжайте с утра в понедельник, с главврачом пробуйте договориться. Расписку об ответственности состряпаете, ну и так далее. – Медбрат со значением потер в воздухе пальцами правой руки. – Меня только не подставляйте, мне новую работу искать некогда: жена вот-вот родит.

Они снова вышли на улицу. Сели на скамейку, где курили освободившиеся от хлопот по устройству пациента санитары.

– Как быть, Кирилл?

– Забирать по-любому. Только куда? Не к «прости Господи» же везти, они двух дней вместе не протянут – полные антиподы.

– А твой отец? Может, позвонишь ему, пересилишь себя?

– Позвонил бы, корона бы не упала, но он темы не оценит, слишком хорошо его знаю. Ты говорила, Берта в приличных отношениях с врачом из интерната была?

– Да, с Натальей Марковной, но у меня нет ее телефона.

– В богадельню снова ехать – дохлый номер, там сейчас не до нас.

– Сколько у тебя осталось ресторанных денег, Кирилл?

– Десять тысяч.

– Ладно. – Катя достала телефон, застыла над ним несколько секунд, открыла последний входящий, нажала вызов. – Мама, это я. Вот, звоню сегодня. Ты только не перебивай, дай договорить, для меня это очень важно. Нужно забрать из больницы одного человека, женщину. Помоги раз в жизни. Мне надо знать сейчас, помочь сможешь?

– Да! Да! – прокричала мать так громко, что вздрогнул Кирилл и встрепенулись санитары. – Света что-то говорила, она бывшая актриса? Когда нужно? Я могу! Могу сейчас! Где больница?

– Нет, сегодня не отдадут. В понедельник утром, но не позже. Только понадобятся деньги, у нас всего десять тысяч, их не хватит, я отдам позже, когда смогу, и машина нужна.

– Деньги есть, машина на ходу. Все сделаю, дочка.

– Я на тебя рассчитываю, мама. – Катя нажала отбой.

Они с Кириллом посмотрели друг на друга. И слились в долгом поцелуе.

– Аж завидно, – встал, потягиваясь, со скамейки один из санитаров, – может, и нам слиться в засосе, Федюня?

Фиолетовые и красные всполохи сменяли друг друга, справа и слева расходились желто-синие круги. Иногда круги и всполохи рассеивались, тогда на передний план выплывала большая пегая собака, неподвижно сидящая в позе сфинкса. Она была заметно стара, ее тяжелая морда с обвисшими брылями не подавала признаков жизни, глаза были закрыты морщинистыми складками век. С одного угла ее приоткрытого черного рта стекала нить мутной слюны. И все же, если вглядеться, худые впалые бока собаки дышали. Где-то далеко-далеко за собакой тонкой иглой-пульсаром мелькала белоснежная балерина, неустанно крутившая фуэте. Необходимо было, минуя собаку, оказаться рядом с балериной и там, в ее реальности, выведать секрет ее нескончаемого юного танца. Требовалось усилие – таинственное, невероятное. Во что бы то ни стало разгадать тайну усилия… это возможно, возможно… Вместо разгадки из параллельной реальности всплыли голоса: «вытри ей слюни, подушка мокрая…», «салфетки, твою мать, в процедурной забыла…», «ладно, так высохнут, ставь быстрей укол, у нас тринадцатая и четырнадцатая еще не окучены».

И взметнулась ввысь белоснежная балерина, рассыпалась на тысячи огненно-рыжих песчинок собака-сфинкс, исчезло напряжение разгадки. Все заволокла тьма. И кажется, потекла вечность… Но вдруг в вечность простерлись чьи-то руки, подхватили, стали выволакивать из тьмы. Снова зазвучали голоса. Не прежние, другие. Тьма отчаянно сопротивлялась, но руки оказались сильнее.

В больничном одеянии, как ее привезли, Берта лежала вечером понедельника в Катиной комнате на новом диване. Катя, сидя на краю дивана, держала ее за руку. На пороге комнаты, с тарелкой почти остывшей каши и чашкой молока на подносе, растерянно стояла Катина мать.

– Берта, прошу, возвращайся, хватит молчать. Нужно поесть, помыться, смыть с себя больничную вонь. Прошу, очнись. Ты давно собиралась рассказать мне историю с Георгием, обещала, обещала, я ждала так долго, фотография у меня, слышишь, ты не…

Берта дернула головой, покосилась на Катю с привычным прищуром, сказала медленней обычного, немного заплетающимся языком:

– Слышу, Катиш. Я помню. Чем пахнет? Опять пшенка? Надеюсь, не горькая?

– У нас не горькая, – сквозь слезы рассмеялась Катя.

Нотариус Матис Бертье посмотрел на часы. До прихода первого клиента оставалось двенадцать минут. «Успею, пожалуй, выпить кофе». Набрав внутренний номер, он строго сказал: «Анник, пожалуйста, двойной эспрессо с одной ложечкой сахара и тонким ломтиком лимона. Только, прошу, ничего не перепутайте». Анник была премиленькой, но бестолковой, как все молоденькие секретарши. Испытанная старушка Корнели, доставшаяся Матису Бертье вместе с кабинетом в наследство от ушедшего на пенсию старика Бюше, вела документацию безупречно, к тому же умела делать грандиозный массаж воротниковой зоны, но Бертье, перебравшись сюда полгода назад, махнул рукой на массаж, решив поменять не только мебель, но и секретаршу. Он был убежден: клиентам в приемной куда приятнее смотреть на свежее молодое личико, что, в свою очередь, положительно отражается на работе его самого – Матиса Бертье.

На прошлой неделе звонил известный парижский импресарио Серж Пикар, просил записать на утренний час некоего Жоржа Дадиани, именитого постановщика-балетмейстера, чтобы тот ни минуты не ждал в очереди. «Он, кажется, серьезно болен, решил составить завещание. Пожалуйста, прояви максимум любезности, не задавай лишних вопросов, характер у него жуткий, но он гений, черт побери этого бывшего русского», – предупредил Пикар.

Ровно в одиннадцать Анник сообщила, что клиент прибыл. Матис Бертье, изобразив на лице радушную улыбку, открыл дверь кабинета лично. Подтянутый, с красивой проседью пожилой человек в черном кашемировом пальто протянул руку для приветствия. Бертье, пожимая его руку, словно почувствовал прошедший сквозь ладонь электрический ток. «Ого! Ничего себе мощь, никакого намека на болезнь», – подумал Бертье. От взгляда нотариуса, имевшего глубокое пристрастие к дорогой обуви, не ускользнули великолепные ботинки ручной работы фирмы Berluti на ногах клиента. Вслед за рукопожатием тот снял и повесил на вешалку пальто. Черный, тончайшей шерсти свитер с вырезом под горло, темно-серые, с шелковой нитью брюки, никаких дополнительных деталей, как то: наручных часов, шейного платка или запаха парфюма.