Возможно, самым ярким примером такого противоречия служит повсеместное использование средства Roundup для борьбы с сорняками. В 1987 году этот пестицид стоял на 17-м месте по частоте использования, но к 2011 году он стал номером один в мире [111]. Его активный ингредиент – гербицид глифосат, и в коммерческих целях он в основном используется на культурах, которые были генетически модифицированы таким образом, чтобы противостоять ему. Это дает возможность фермерам повсеместно распылять Roundup, уничтожая лишь сорняки, а не модифицированные сельскохозяйственные культуры. До появления Roundup мы с братьями зарабатывали деньги на учебу в колледже, управляя в летнее время самоходными зерноуборочными комбайнами (да, мы тоже принимали участие в аграрной революции). Иногда нам не удавалось избежать сбора урожая с некоторым количеством семян сорняков вместе с зерном, но это не считалось проблемой, если только собранное зерно не использовалось в качестве семян для нового урожая. Почти 50 лет спустя я стал все чаще видеть поля зерновых без сорняков и узнал, как этого достигли. Появилось волшебное сочетание гербицида и генетической модификации.

Верить в то, что мы можем контролировать природу и подчинять ее своей железной воле, – верх высокомерия, но мы почему-то всегда склонны к этому. Мы заявляем, что с помощью химикатов можем уничтожать вредителей и сорняки, но уничтожаем не только их. Фактически мы ведем химическую войну против природы. И хотя генетически модифицированные растения могут противостоять воздействию глифосата, насекомые и другие животные, неизбежно контактирующие с этим химикатом, не могут. К сожалению, насекомые-опылители не имеют права голоса в Конгрессе. Коалиция пчел, борющихся за свое и наше выживание, не выступает в Вашингтоне, округ Колумбия. Тем временем нашлись доказательства того, что глифосат вреден в том числе и для людей. Согласно данным от мая 2019 года, в Соединенных Штатах на его производителя, компанию Bayer, подали в суд более 13 тысяч истцов по поводу отравлений, связанных с Roundup [107].

В конечном счете, к какой бы теме мы ни обратились в этой книге, недальновидность человечества не перестает удивлять. Наша зависимость от химикатов направленного действия в сельском хозяйстве пугающе похожа на то, как химиотерапевты прошлых лет верили в терапию коллоидным свинцом, о чем упоминалось в части I. В обоих случаях мы полагаемся на упрощенные стратегии (которые почти всегда не опробованы и в результате дают неизвестные последствия!) для решения сложных задач. Это как если бы мы решили вновь и вновь упускать из виду положение вещей в более широком контексте.

Возможно, это просто наш способ справиться с когнитивным диссонансом, психологический феномен, возникающий от смешения несовместимых мыслей, убеждений и взглядов. Сначала мы стремимся заботиться о здоровье, развитии и безопасности, а потом действуем им во вред. Мы стремимся обеспечить свободу личного доступа к системам здравоохранения и информации, особенно в Соединенных Штатах, но только до тех пор, пока они не угрожают интересам влиятельных сторон. Мне кажется, что наиболее распространенная реакция на такой когнитивный диссонанс – это полное игнорирование противоречивых фактов в целом, при этом каждый из нас все глубже погружается в собственную пучину отрицания. Так же как мы справляемся с диссонансом, когда дело доходит до разрушения нашего тела и системы здравоохранения, подобным же образом это происходит и в отношении разрушения окружающей среды: четко подогнанные шоры для людей, страдающих от осознания огромного несоответствия.

Я общался со многими представителями групп по защите окружающей среды, в том числе с представителями группы общественной поддержки Агентства по охране окружающей среды США (EPA), EarthSave и Sierra Club. К сожалению, по словам людей, которые меня приглашали, эти организации не готовы слушать о роли питания в здоровье людей, когда речь идет об экологической катастрофе. Однажды, принимая участие в дискуссии небольшой группы энтузиастов окружающей среды, я слышал, как руководитель Совета по защите природных ресурсов (NRDC) сказал, что для его организации было бы проблематичным, если не сказать самоубийственным, заявить их спонсорам, что питание может играть важную роль в разрешении климатического кризиса. Он объяснил, что спонсоры NRDC будут категорически против, несмотря на то что существуют убедительные доказательства, показывающие, что животноводство служит основной причиной изменения климата [108, 112]. Перефразируя, NRDC сделало вывод от имени трех миллионов своих членов, вместо того чтобы предоставить им информацию и возможность решить, что с этой информацией делать. Такую политику можно в лучшем случае назвать покровительственной и патерналистской. В худшем случае это гарантирует, что организация продолжит идти к той же участи, которой хотел избежать ее директор, – к самоубийству, поскольку если мы в полной мере не отреагируем на эту экзистенциальную угрозу, наши судьбы предрешены.

Я не хотел бы утверждать, что NRDC – это исключительный пример или что у людей, работающих там, дурные намерения. Это не тот случай, когда можно говорить о вопиющей коррупции. Они активно поддерживали принятие законов, направленных на сокращение количества химических веществ, сбрасываемых в окружающую среду, – усилие, которое, с моей точки зрения, ценно само по себе. Они также поощряют общественность принимать активное участие: когда это возможно, ездить на велосипедах, чтобы снизить количество выхлопов, быстрее принимать душ, перерабатывать мусор и т. д. Однако когда речь заходит о питании и о том, как оно производится, они остаются в стороне. Я подозреваю, что это происходит по тем же причинам, по которым многие онкологические исследовательские институты избегают обсуждать вопросы питания: возможности их поддержки ограничены условиями системы запретов. В обоих случаях наше невнимание к влиянию животного белка принесло серьезный вред.

Чтобы завершить этот раздел на позитивной ноте, я хотел бы подчеркнуть, что сельское хозяйство предоставляет огромные возможности для исправления многих проблем, с которыми мы столкнулись сегодня в отношении окружающей среды. Рассмотрим стоимость упущенной выгоды в животноводческом производстве: она определяется как потеря потенциальной выгоды от других альтернатив при выборе одной. Для животноводства стоимость упущенной выгоды – это все, что может быть получено, если мы не будем выращивать скот. Основываясь на всех приведенных мной доказательствах и ужасном положении вещей в настоящий момент, я считаю, что не будет преувеличением сказать, что стоимость упущенной выгоды животноводства может заключаться в продолжении жизни на этой планете в том виде, который мы знаем.

Задумайтесь о том, что прямо сейчас на нашей планете каждый год выращивают примерно 70 миллиардов голов скота для употребления человеком [113]. Остановитесь на мгновение и представьте огромные ресурсы, необходимые для содержания, кормления, убоя и транспортировки всех этих животных. Такая система неэффективна по своей сути. При рассмотрении возможных альтернатив мы видим области огромных возможностей. Задумайтесь и о том, что в настоящее время 45 % всей пахотной земли используется для нужд животноводства и производства кормов. При этом только 20 % всех калорий, потребляемых людьми, поступает из продуктов животного происхождения. Это означает, что 80 % всех калорий люди потребляют из растительных источников пищи. И как много пахотной земли используется для производства этих калорий? Лишь 5% [114].