Движение наружу — мимо туалета с безжалостной табличкой «Служебное помещение» и торговли кошельками, прошел в буфет и попросил чаю, буфетчица после презрительной паузы отсчитала сдачу, потом крикнула:

— А чай?

Эбергард ровно, словно нес внутри тела чашку с живой водой, осторожно выбрался за двери, украдкой вздохнул, плиточной дорожкой двинулся на парковку, увидел: иду за той, красивой черноволосой женщиной, сегодня оказавшейся еще и большегрудой, посмотрел на ее бедра, поспешил и догнал.

— Я так и думал, что у вас маленькая красная машина, — голос дрогнул от неожиданного волнения.

— Не расстраивайтесь, — сказала она. — На первом сеансе Артуру важно клиента придушить, чтобы клиент пришел еще — договорить, поспорить. Он каждый раз вынимает мозги по-новому, но — про одно и то же. Клиенту будет казаться: он больше понимает в себе и сможет изменять свою судьбу, судьбу вообще любого, а на самом деле — человек отучается ходить сам, каждую неделю будет прибегать к Артуру… Очень выгодное дело.

— Не расстраиваюсь. Я вообще никогда ничего не чувствую. Броня. А под ней — ничего. Сейчас последует ужасный вопрос: какой у вас размер груди?

— О-о, а папаша совсем поплыл… За кого боретесь: сын, дочь?

— У меня дочь. Похожа на принцессу.

Эбергард сел к ней в машину, отодвинул сиденье, покосился на открывшиеся колени, на профессиональные чернильные пятнышки на ее пальцах — среднем и указательном, выкрашенные волосы. Присмотрелся: брови были нарисованы, кто-то их равномерно сгустил и выгнул.

— Будете? — Термос с кофе, пирожное из прозрачного ларца.

— Вы одиноки? — Эбергард испугался, потому что готов был продолжить «вам нужен любовник?»; глупо спрашивать, каждой нужен; смотрел, как насмешливо слизывает она с пирожного крем, вывалив язык. Рыхлый, пожилой язык. — Это я бескорыстно спрашиваю. Я же с вами общаюсь бескорыстно.

— А разве так бывает? Меня зовут Вероника. Вероника, без сокращений. В двадцать пять лет я поняла: Лариса мне не подходит. Я решила: меня будут звать Вероникой.

— Вы похожи на спортсменку.

— В прошлом. Сейчас йога. Увлекаюсь эзотерикой. Если бывает время, пишу философские труды. Философия помогает мне полюбить то, что я не люблю делать. Например, мне не нравилось, как и многим, качать пресс, а сейчас я это люблю! — Теперь она грызла яблоко.

Когда Эбергард слышал «эзотерика», он представлял себе младенца со слоновьей головой, с длинным хоботом и в трусах, напоминающих памперс.

— А что вы здесь, с этим… эзотериком?

— Ищу клиентов. Я адвокат: разводы, споры по детям, раздел имущества. Работаю отдельно, свой кабинет. Талантливому адвокату так выгодней, — она дважды коснулась Эбергарда — плечом и прохладными пальцами; так свежеразведенные и быстро нажравшиеся самостоятельности одинокие матери сразу же, в первые минуты с любым минимально подходящим взрывают, как советуют психологические журналы, «физический барьер», уничтожают дистанцию, сберегая драгоценное время, — количество боевых вылетов ограничено, из таких получаются лучшие жены, если не передержать их на ветру, тогда мясо становится жестким и мстительным; и он почуял это большое, не по-человечьи одетое тело, томяще распухшее, раздавшееся на груди, чуял не как тело, а как сложенный, складной инструмент, как веер, парашют, уложенную тесно палатку, саблю в чехле, рыбу — не тело, не то, что потеет.

— Вы — талантливый адвокат?

— В Интернете всё про меня есть. Я доктор наук.

— Ну да. Какого-нибудь университета в маленьком американском городе.

— В Брюсселе, — и она, улыбнувшись, отдала ему визитку.

— Буду вашим клиентом.

— Если надумаете, пожалуйста. Лишь бы это не было связано с моим размером груди. А вы кто?

Эбергард хотел сказать «человек», или сказать «чиновник», или «женат», или «отец девочки», или «для вас — никто», но вылез из машины; адвокат лихо развернулась и уехала, не попрощавшись, издали весело посигналив отекшим чернорубашечникам, поднимавшим шлагбаум на выезде пультом с заедавшей, черт, кнопкой.

— Нашел там адвоката, женщина, дешевле того, — разбирая визитные карточки. — Показалась вменяемой.

— Красивая? — почему-то спросила Улрике; напряжение в голосе, или это его напряжение отразилось.

— Да ничего так, следит за собой. Пожилая, — чтоб без напрасных волнений, врал, — внуки.

— Эбергард, — как песенку, и еще, чуть погромче, — Эбергард.

На голос — он пошел: о, господи, ну у тебя-то что?!

— Где ты?

В спальне на краю постели — словно это не их постель, незнакомые цветы на простыне и наволочках, непромятая белизна и гладкость — Улрике ждала его в тонкой прозрачной рубашке до пят, красиво распустив волосы, блестели глаза — она смотрела на свечку из красного воска — зажгла и поставила на ковер (накапает воском — хозяева не обрадуются при сдаче квартиры, покупайте новый), — Улрике хотела потешить его разнообразием, но так не вовремя, ничего не хотелось, спать, спать одному.

— Красиво? У тебя хорошее настроение сегодня? — спросила слабо, словно напугали ее. — Ты не злишься на меня? У тебя легко на душе? Ответь, как есть. Это очень важно сейчас.

— Всё хорошо.

— Правда? Мне показалось, ты хмурый.

— Тебя увидел и — всё хорошо.

— Ты любишь меня?

— Да.

— И я, — она поднялась, — люблю тебя, — прижала его руку к своему сердцу, к груди, — навсегда. И сейчас, и после, и совсем после — только ты, понимаешь? — и подвела его к полке с иконками и пластиковой бутылкой со святой водой. — Вот, — и прижалась к нему, плечо в плечо. — Вот мы. Вот такие. Прости нас, Господи, и помилуй. И помоги. Давай помолчим и попросим. — Эбергард гладил ее по волосам и ждал, опустив глаза на свечку… клонится пламя… не закрыл окно в кабинете… не написал на завтра план… что хочу попросить, и так ясно.

— Всё, — Улрике вздохнула: счастье! — и промокнула пальцами глаза. — Сегодня тот самый важный день, с него начнется самое важное наше время. Сегодня мы начинаем давать жизнь нашему малышу, — она смущенно зажала ему рот: не говори, но и так бы — ничего не сказал.

После, еще после (ведь спал уже!), он обнаружил себя бодрым и бессонным, хоть вставай и уходи на цыпочках писать план на завтра, и думал, обнимая Улрике: вот это, эти съемные стены, свеча, конец весны, то, что днем шел дождь и грохотало, адвокатша — всё это будет иметь значение для еще одного человека? Мальчика. Или девочки. Вся судьба — зависеть от именно этого «сегодня»? Включая именно такого Эбергарда? Ох, нет, пусть возьмет глаза… или губы. Что-то одно. Походку. Но — Эбергарда всего — пусть не берет, пусть всё у него, у нее будет своим, не одолженным, не хочу потом отвечать, думал Эбергард, я — просто не смогу ответить.

Мне нечем.