— Судью надо заряжать по-крупному, — Хассо расхотелось слушать, он знал судей Смородинского суда, но — только для своих дел — каждый сам решает свои вопросы.

— Опека не поможет, — куда-то в сторону рассуждал Фриц, — опека только констатирует факт. Может быть, уполномоченного по делам ребенка подключить, попробовать как-то на него выйти… Надо, дружище, не только судью заряжать, заряжать надо всех… Хорошо бы твою бывшую с работы уволить, да еще по статье… Справочку подогнать о ее алкоголизме. Показания соседей, что ребенка бьет. И гуляет.

— Так она замужем.

— А что муж наркоман… Будешь всё это проплачивать?

— За Эбергарда, за его сердечное тепло, за его ранимость! — Хериберт всем разлил, советовал про судей: — Тихонова, она четкое определение напишет… А Чередниченко, она и за деньги так напишет, что и туда, и сюда, блин… Тем более когда… У них же — всегда права мать.

Эбергард больше не мог, он объелся, проговорился, не устал, но тяжело даже сидеть, слышать, быть; он ждал общего решения расплачиваться, завершающих тостов, награждения гардеробщиков и рассматривал картину на противоположной стене «Вечерний Питсбург», шесть на два с половиной метра (официантка пояснила, что картина продается за пять тысяч долларов); от картины тянулся электрический хвостик и утыкался в розетку, поэтому в вечер нем Питсбурге с равномерной редкостью по мосту прошмыгивали огоньки и разъезжались, кто меж домов, кто по набережным. Эбергард подумал: есть люди, что купят эту картину.

Град: ему ударил в затылок ледяной шарик, пролетевший километра два; дома (они сидели с Улрике обнявшись, потом лежали обнявшись) он думал: цени, вот теперь цени, дурак, вот это простое. Что не один. Что есть кому сказать: ты понимаешь… В любую-любую минуту есть кому позвонить. В съемной квартире, в одомашненном из чужого зверя животном — и уже не верится, что уедут; наши окна, понятные, расшифрованные и заученные соседские шорохи… Он обнимал Улрике — спасибо, она — счастье; Улрике с удивительным постоянством была такой, какой нужно именно тогда, когда больше всего необходимо, и даже оказывалась там, где через мгновение будет нужна, такой, как хотел, и еще лучше — вот состав главного элемента любви.

— Я нашла адвоката. Из того же клуба «Право отца». Именно по таким делам. Как только мама Эрны поймет, что ты не отступишь, всё сразу изменится…

Он чувствовал: да, больше чем себе ей верил; сам не переживал ничего, не умел, он сразу чувствовал то, что бывает после переживаний, то есть ничего. А Улрике жила — могла заплакать от жалости, испугаться. Ей бывало жарко. Иногда она не знала, что делать, и думала, думала. А он, Эбергард, всегда оказывался «после» — в серой, спокойной духоте, в неподвижном, нагретом воздухе.

Адвокат, «почетный адвокат» (на форуме «отцов-борцов» писали: «светило»), принимал в переулке у Казанского вокзала, среди помоек и смуглолицей торговли.

— Вы знаете, что консультация платная? — вот всё, что движет, нельзя обижаться: сколько перед ним рычало и плакало отцов; адвокаты, священники, врачи никого не жалеют; затемненные очочки, черты провинциальной подозрительности, хронической неудачливости, большой значок на лацкане с незнакомым Эбергарду бородатым лицом — Циолковский? Любого неопознанного косматого бородача хочется называть Циолковский.

В переговорной прогнили панели на потолке после потопа, в углу стояли ведро и швабра; Эбергард отдал три тысячи, адвокат случайно взглянул: сколько там у него денег всего; предварил:

— Ситуация обычная. Когда у бабы появляется новый муж, ее цель — свести общение детей с бывшим до минимума. А потом — устранить совсем. Чтобы новая семья приобрела целостность! Слушаю. — Слушал без интереса, рассматривая последовательно туфли Эбергарда, часы и мобильник, чтобы проверить предварительный расчет, уточнил: — А в какие страны вы выезжали с дочерью в период совместного проживания? Какое количество раз? — Ну, в общем, всё совпадало. — Десять тысяч долларов. Это — только за один суд. А решение по вашему делу, скорее всего, потребует нескольких рассмотрений. Предоплата сто процентов. Деньги внесете завтра, — адвокат, прописанный в Калужской области, видимо, изучал методики «захват и удержание клиента», не давал подумать. — Пока возьмите справки, что лично водили дочь в бассейн и оплачивали услуги ортодонта. Шансов на совместное проживание нет, будем просить две ночевки в месяц. Выше голову! Лозунг наш: я отец, а не спермодонор! Если дочь расскажет, что мать на нее психологически воздействует, постарайтесь незаметно записать на диктофон. Еще лучше — на камеру. И помним: без родного отца вырастают только педерасты. И проститутки. Такие ж, как их матери. Не пьет жена?

— Да вроде…

— Алкоголизм бытовой доказать трудно, — остудил себя адвокат и мрачно добавил, взглянув на Эбергарда: — Как и педофилию.

— Я так думаю иногда… Может, плюнуть? Пройдет время…

В прозрачном черепе адвоката ударить лоб о лоб, «пообещать скидку?» с «просто провоцирует, стоять на своем!».

— Можно. Устраниться, потерпеть. Потом организм устанет от боли и сработает психическая защита, переключит вас на другие, нетравмирующие заботы, ребенок — дочка у вас? — отдалится куда-то. А годиков через пять ваша бывшая поумнеет, дочь подрастет и сама постучится к вам: я пришла. А уже поздно — вы чужие. Всё, что связывает, — алименты. Нельзя, — он вдруг захрипел, — уступать сучьему яду феминисток-сатанисток! — И поднял над плечом революционный кулак: так!

Адвокат позвонил на следующее утро: как нет? — еще через неделю позвонил: вдруг Эбергард не так его понял, вспылил, да и на самом деле ведь можно как-то, ну, в общем, он тут прикинул — оптимизировать бюджет. Нет?!

Понедельник — у монстра особый день, кто-нибудь зарыдает И после правительства — вторник, все виноваты. И в пятницу, после коллегии. И в любой день другой. Все худшеё сбывается, только еще хуже; префектурный постовой траурно подкатывал глаза туда, превыше, где зона особого доступа, и пьяно покачивался:

— Трахает Гуляева, — и вздохнул так, словно начали с него, общее же дело; приготовляемых на вынос и только что поступивших монстр топтал каждый день, никто не верил, что садизм, он не играл (багровел, замерялось давление, вызывался врач) или играл, но не останавливался, пока не убеждался: всё, человек понял про себя: уничтожен. Эбергарда ноги не понесли на рабочее место — найдут, к нему в буфете, «вы позволите?», подсел лупоглазый безумный — зомби по фамилии Степанов, пил кофе так неловко, хлебал, упускал, задирал локоть, словно прибыл с Марса и только обучается земным привычкам, слабо понимая их смысл.

— Уважаемый Эбергард, я…

— Я помню (твою лупоглазую морду, ты думаешь, здесь всё незыблемо, годами ходят поршни, пожизненно вращаются валы, и на каждом табличка: что может; а мы здесь умираем, подступает огонь, варвары), вы приходили. Я там слежу за вашим кандидатом, ну, там вроде всё в порядке, зарегистрировали его…

— Спасибо огромное!

— Обращайтесь.

Зомби губами, глазами, руками и подсолнечными отклонениями позвоночного столба показывал: «очень довольны», «будем по итогам благодарны», «я вам обязан», и — оба не спешили; зомби кушал овощной салат, опять же, как новорожденный, инопланетный (откуда они его взяли?), себя поконкретней на всякий случай обозначил: