Жители развернули плакаты и подымали своих героев СССР, с раздражением напоминая, кто приехал и что (ну папа!) договаривались сказать; и изогнулись зазубренным серпом, подковой: вот сюда — к нам подойдут и встанут, а мы вокруг сомкнемся; чиновная рать стыла в неподвижным шеренгах, ожидая оживляющих рукопожатий, — один Эбергард забыто остался под елью, словно пережидал ливень, как-то незаметно выпав сразу отовсюду: ну это ничего, ничего, так.

Евгений Кристианович Сидоров всё рассчитал: дверь «ауди А8» распахнулась напротив его полупоклона, монстр ловко и молодо выбрался наружу, и тотчас его преобразила ударом молния: замедлившись, раздавшись, нагнув голову, монстр вразвалку, с дополнительным усилием отрывая ступни, пошел на онемевший, докучливый, бессмысленный мир животных и насекомых — жители загоготали и затрепали крылами для ободрения себя, пока не началось, не понимая, что для них всё давно уже — закончилось.

Монстр передвигался, борцовски оттопырив локти и переваливаясь, словно выбирался из воды, — эволюция, недостаток пищи выводит расплодившихся крупнозубых рыбоящеров на сушу — и мимо; мимо ожиданий и заготовленных «выражений лиц» и представлений, уже заметно изнемогая, волочил ноги дальше — к жителям, замершим коллективным фото (воспитанные люди дают гостю высказаться первым), нацеленно, словно приметил кого-то знакомого вдруг, дай только дойти! (жители наскоро проводили инвентаризацию своих: к кому?!), служилые люди, не ломая строя, семенили за монстром следом, тесными шажками, какими крадутся в метрополитеновской давке или догоняют «сейчас, сейчас» годовалого малыша (Эбергард затесался в ряды последних, облегчение — и он! и он! свое место! обернулся Гуляев: ты здесь? а журналисты? вижу, порядок!). Войдя в приготовленный ему залив, монстр остановил работу нижних конечностей, раз-два! — и все заметили: то, что он видит, то трудноуловимое, от чего позволяет себе отвести глаз, чуть выше и дальше, за спинами, да что же?! — монстр смотрел на Аллею Героев, на генералов и маршалов ВОВ, героев, переставших жить, вместо — начали расти вот эти хвойные, колонной по два, выстроясь по росту, кто повыше — те пораньше… И монстр погладил плечо ближайшего подрагивающего, позвякивающего металлонаградами старца, и вам предстоит — в вечнозеленый строй: нет, не надо ничего говорить, зачем, вам-то говорить не надо, вы свое исполнили и — низкий поклон, разве он, префект, не видит? — говорить теперь должен и будет — только он:

— Кто? — спросил монстр. — Кто допустил это беззаконие? Кто посмел пойти против памяти нашей? Нашей скорби? — Пожевал еще пару неподошедших слов и повернул голову направо: может, здесь прямо сейчас окажется вот этот самый человек? Но первым по правую руку, понятно, сутулился только верный Евгений Кристианович Сидоров, страдающий в собачьей немоте, что не может тотчас, как он всегда, как только он, Кристианыч, и умеет (а только так и должно для нашего префекта), броситься и первым принести в зубах ответ на этот прозвучавший вопрос. Кристианыч склонил побитую голову под струями незримой, сильно бьющей в затылок гидромассажной воды, выжидая, когда же префект для симметрии и продвижения представления посмотрит наконец-то и налево.

— Первый заместитель префекта, — бесцветно продолжил монстр, уединившись, не замечая уже никого, остался один, он раздумывал вслух, покачиваясь на гамаке в садово-товарищеской будничной тишине, и шептал себе открывающиеся ранящие истины, поздно ужасаться которым — сделано, — Сидоров, вы спрашивали людей, когда разрешали строительство? Нет. — Жители пустили по рядам волну, но смолчали: дело шло на лад, теперь — не мешать. — Вы встречались с этими людьми? Нет. Вы забыли, кому мы служим? Да. А есть ли у вас за душой что-то кроме личного интереса? — Молчанием префект дал понять, что ответ на этот самый вот вопрос всё-таки имеет для него какой-то смысл, ответ (прозвучи он) может смягчить как-то, ведь во тьме кромешной самых страшных бездн падения нет-нет да и сверкнет какая-то милосердная искра божьего пламени… Большего для спасения он сделать не вправе… — Нет. — И префект вздохнул: вот оно что, только и всего-то. — Уволены. Я даю поручение прокуратуре, — монстр, не оборачиваясь, знал, что окружной прокурор привстал на цыпочки, боеготовно нахмуренным образом кивая, — проверить, почему вот это самое должностное лицо разрешило приступить к осуществлению строительных работ до вынесения судебного решения по иску жителей?! И детальнейше изучить: кто согласовывал этот проект и нужен ли он нашему округу?! Привлечь депутатов. Ветеранские организации. Подняться всем! Нужно — я пойду к мэру! Нужно мое мнение… — монстр дождался, когда к нему поближе протиснутся камеры и прорастут девичьи руки с диктофонами (Эбергард переглянулся с Гуляевым: ничего? всё по-взрослому, как у больших), — пожалуйста: Аллее Героев быть! Вы, ветераны, — наша гордость… Свобода и независимость нашей великой Родины… И я, как префект, назначенный нашим мэром… Очистить земельный участок от строительных конструкций. К четырнадцати нольноль. Восстановить травяное покрытие. И высадить цветы. — Цветы, свет упал на щеки и глаза монстра, он сморщился, покривился, болезненно раздвинул губы, и все вдруг поняли: префект так улыбается, ему радостно, он вдруг обнаружил, что всё это время он не был один, человек не один: и в мерзости любой всегда найдутся добрые люди, верить в добро. — А что это мы стоим? Не откажетесь выпить со мной чайку? — Одной рукой подхватил за локоть ответно захрипевшего ветерана и другой рукой за локоть второго (послезавтра эти обломки, этот мох будет в Кремле, а через полгода наконец-то передохнут), третьего подхватил Гуляев, указуя желающим: да вон туда! — туда, где на крыльцо школы с углубленным изучением французского уже выбегали: идут? накрывать? — белогрудые официанты. Все — вдруг сравнялись и перемешались и веселым, шумливым потоком потекли вместе; жалобы, справки, плакаты, ночные заготовки жгучих слов оказались не нужны — братья и сестры! — служивые с особой, выстраданной стремительностью разъезжались, жители радовались: так быстро… а мы-то… журналистов гнали через дорогу на кормление, Эбергарда нашел Хассо и обнял, как после боя: «цел?».

— Ну, наконец-то ты, вижу, расслабился…

— Какой же он человек… — обратилась к Эбергарду седая женщина с малиновым обручем в волосах, уводившая домой слепую маленькую маму — приводила послушать, посидеть на раскладном стульчике под сиренью, — я уже думала, таких не бывает. И надеяться в нашей стране не на что, — ей хотелось сейчас же кому-то это сказать, мама не поймет. — А сейчас слушала и поверила: всё у нас обязательно наладится!

Эбергард пьяно, не он, кто-то, но его голосом спросил:

— А вы правда не понимаете, что через год на этом месте будет стоять дом?

Женщина, казалось, недослышала, и ранила ее только интонация, она на мгновение закрыла глаза и отстранилась, словно ветер бросил в лицо обрывок паутины, а руки заняты, нечем смахнуть, отвернулась и повела маму свою подальше от скверных слов, только запоминающе обернулась, по облику Эбергарда пытаясь понять: так? зло шутит? может ли такой — знать правду? и зачем, зная, что сделает больно, человек делает больно? уже не радовалась, а как-то неуверенно оглядывалась вокруг, на расходящихся других: а что увидели и поняли они? — словно и сама наследственно начала слепнуть.