— Присядем, — улыбаясь, предложил «мистерКордовин», впрочем, к концу вечера уже просто: Зэккэри, дорогой мой, — присядемтут на минутку, пока я впишу новый телефон, а то мы с вами — как Пат и Паташон.Вы такой гигант!

Эдуард рассмеялся и сказал:

— Э-э, разве я гигант. Вот недавно мне пришлосьпознакомиться с одним коллекционером из Флориды, кстати, тоже русским. Вот этовеликан. Знаете, такой, гориллоподобный, но при этом очень элегантный, схарактерной бородкой господин, родом будто бы из Петербурга…

И Кордовин медленно поднял голову навстречу хрустальнойлюстре огромного холла, плеснувшей ему в глаза кипятком ослепительных брызг.

Совпадение, как раз из тех, которым он бесконечно доверял:вчера, за полчаса до того, как Эдуард явился, нагруженный пивом, в ореолезвенящего цикадного облака, Кордовин завершил очередной военный совет с самимсобой — над картой Майами.

Это была подробнейшая карта берега «Голден Бич». Он ужемногое представлял отчетливо. Свой путь из аэропорта: сначала на скоростнуюмагистраль, которая минут через пять вливается в хайвей, затем, минутпятнадцать ехать в северном направлении, до выхода на 167-ю улицу; после чегосойти на «ист», по стрелочке — «на пляжи»… Если верить карте, эта плавнаяулица, изгибаясь в середине, переходит в 163-ю, и прямиком ведет к океану,упираясь в Коллинз-авеню, которая, собственно, идет вдоль побережья… Но онсвернет налево, на север, и минуя два блока, сядет на якорь в неприметном иотносительно недорогом двухэтажном мотеле «Монако», что фасадом выходит прямона пляж. Судя по отзывам и объявлениям в Интернете, его любят заезжие, не оченьбогатые русские.

И что гораздо важнее, этот мотель находится в пяти минутахходьбы от «Голден Бич». Плохо, что он не видит виллы и, следовательно, долженбудет решать все на месте, меняя планы в зависимости от всяких неожиданностей.Например: есть ли на вилле сигнализация? Видеокамеры? Трудно себе представить,что Аркадий Викторович Босота не охраняет свою коллекцию — если, конечно, онана вилле, а не в женевских или цюрихских сейфах… Однако и дальше наводить Люкана след было бы чистым безумием. И без того все это было чистым безумием иавантюрой. Эдуарда (самый легкий, казалось бы, путь) трогать было нельзя: онбыл дурак. С той самой минуты, когда в лобби отеля, сорвавшись с его языка,возник элегантный гориллоподобный русский коллекционер, с Эдуардом не былопроизнесено на эту тему ни одного слова.

…Со стороны хозяйской виллы доносилось повизгивание щенков,ленивый брех и рык взрослых собак. Эти звуки удивительно гармонично вписывалисьв звон цикад и шелест травы, в их неспешную беседу.

— Сильвана на случке, — в третий раз произнесзаплетающимся языком Эдуард. — Это сложнейшее дело, ты знаешь?

— Но не более сложное, чем у нас, — заметил гость.

— О, нет, ты не прав. Ты слишком ироничен. Я не знаюникого лучше собак! — выкрикнул он в темноту, то ли к сведению самих псов,то ли кому-то, кто ревниво скрывался за кустами на предмет инспекции хозяйскихчувств. — Кто это сказал?

Гитлер, хотел сказать «Зэккэри», Гитлер, или еще кто-то из собакрода человеческого. Но не сказал — к чему обижать хорошего парня? И хорошихсобак?

Повсюду — в траве, на кустах — вспыхивали целыми семьями имгновенно гасли светляки. Такое он видел впервые. Казалось, мириады невидимыхдухов прикуривали разом и, тихо затянувшись, гасили огонек сигареты. Этопульсирующее мерцание придавало всему склону волшебное рождественскоеочарование. Они с Эдуардом уже еле ворочали языками, а сказочная ночь вседлилась и длилась в полном, всеобъемлющем безмолвии озера.

Альпийская деревушка Канале, семнадцатый век, разновысокоенагромождение старых домов из местного темно-серого камня, — издали исверху, с Эдуардовой горки, казалась необитаемой. Но если добрести до нее потропинке вдоль озера, миновать покатый, благоухающий травами луг с двумямонументальными, желтовато-замшевыми, коровами и войти в глубокую, как лежащаябочка, низкую подворотню, — вдруг вынырнешь в ином пространстве иокажешься на крутых подъемах и спусках каменистых тесных улочек, где кое-какиестарые дома уже отремонтированы и даже украшены полотняными штандартами, а надеревянных балконах и галереях висят гирлянды кукурузных початков…

Он помнил об этой деревушке; вернее, она спала в запасникахего памяти, как до поры до времени валяется в кладовой квадрат старого картона,или еще какой-нибудь на первый взгляд ненужный предмет.

Но в тот вечер, когда в «школе» у Марго он задумчиворассматривал работу Нины Петрушевской, а потом рассылал одно за другим письмапо разным адресам, он написал и Эдуарду. И буквально дней через пять, уже дома,получил от него обстоятельный и аккуратный во всех отношениях ответ, изкоторого доктор Кордовин понял: набросок будущего события, которое всегда ончуял заранее и издалека… один из тех хитроумных пасьянсов, какими обычно егодразнила и баловала фортуна, может сейчас филигранно сложиться. И тогдасостоится великая случка, подумал он, и со временем мы получим от нее великолепныйпомет.

«Дорогой Зэккэри, рад, что моя идея почтить еще при жизнитех людей, что, самоотверженно рискуя, спасали гонимых, — нашла поддержкуу тебя и твоих соотечественников…» (И так далее, — как любит молвить Жука,которая теперь без веера шагу из дому не ступит, вот что значит — нежмотничать, а вложить в изящный подарок толику звонких гульденов.)

«…Я поговорил с Умберто, он, конечно, не очень-то помнитимена двух женщин, которых его родители прятали на чердаке, но именно он влезалтуда по лестнице и передавал им миски с едой. Он даже не помнит — были ли этосестры, подруги или мать с дочерью. Одна из них часто просила бумагу, илихолстину и что-то рисовала. Умберто вполне вменяем, но не слишком здоров. Такприезжай, пока он жив, а я с радостью послужу вам переводчиком…»

Эдуард, к сожалению, был необходим: итальянский не настолькопохож на испанский, чтобы их со стариком беседа журчала непринужденно. К томуже, Эдуард впоследствии мог стать замечательным стрелочником, простодушнымсвидетелем чуда, как, бывает, становятся таковыми невинные пастушки, передкоторыми является очередная бланка палома, выбирающая для своих явленийпасторальные декорации: пастбища или рощицы. Он мог стать изящным оборотом вписьме: «…и когда, прогуливаясь с известным Вам таким-то в окрестностяхдеревушки и любуясь безмятежными альпийскими коровами, мы случайноразговорились с человеком, чьи родители во время войны укрывали на чердаке нашухудожницу...», — изящным оборотом, которые так неотразимо действенны.Гораздо более действенны, чем нудно и скрупулезно запротоколированные вдокументах факты и даты.

Проблема опять-таки заключалась в чугунном присутствииЭдуарда. Для его нейтрализации требовалась сноровка искусного манипулятора, аточнее, опытного жулика, того, что подсовывает неискушенным партнерам по сделке«куклу», муляж, пустышку. Требовалось высочайшее искусство гипноза — по двумнаправлениям. «А ты обратил внимание, Эдуард, что когда мы явились к старику,обнаружилось, что тот…»