И домашнее красное вино, густое и насыщенное, — легкопилось, не тяжеля головы.

По мере того как окрестные холмы погружались в густые, нежнооркестрованные музыкой насекомых сумерки, купол неба вздымался все выше, будтотянулся увидеть бледные островки уходящего света. Несколько минут небосклонпребывал в пустынном ожидании: забытый небесным осветителем последнийтеатральный софит бездумно освещал покинутый лиловый задник…

Впрочем, к тому времени как Марио шлепнул на каждую изтарелок по сочной фьерентине, задник ожил и вспыхнул совсем иным светом —осветитель, видимо, вернулся с обеда и захлопотал, направляя множестворазновеликих и разномощных ламп в середину неба, и там заструилась,зашевелилась бойкая звездная жизнь.

Марио был агрономом, многолетним советником ООН поагрокультуре, объездил весь мир, и главное, как говорила жена, не допустить егодо арахиса. Это было то заветное слово, которое, как в сказке про Искандера сослиными ушами, нельзя было в присутствии Марио произносить.

Его диссертация была посвящена арахису: историявозникновения, появления в Европе, способы выращивания, пути использования…Говорил он увлеченно, с точными выразительными жестами, и чувствовалось: дайему волю, он перескажет всю диссертацию от вступления до сносок ибиблиографического списка в конце.

— Погоди, — вдруг проговорил он, поднимаясь изкресла, — хотел тебе кое-что показать.

Ушел в дом и тотчас вернулся с альбомом старых, черно-белыхеще, фотографий.

Раскрыл его на середине и ткнул в одну пальцем: молодойМарио, элегантный и веселый (как говорил дядя Сёма: заводной), в свободныхбелых брюках, в бобочке, в светлой, щегольски примятой с боков, шляпе с высокойтульей, — такой европейский, такой итальянистый… — стоит меж двухубогих бараков.

— Не узнаешь? — хитро сощурясь, спросил он. —Израиль, Эйлат, 62-й год… Мой первый приезд. Прибыл я на корабле в Хайфскийпорт. Под кошмарным проливным дождем отыскал таможню в бараке, полуразрушенном,как после бомбежки, с проломом в крыше. Сквозь этот пролом лило так, будто накрыше кто-то по цепочке передавал друг другу ведра, и тот, кто стоял у самойдыры, обрушивал внутрь новые и новые потоки воды. Прямо под дырой —канцелярский стол, за которым сидел молодой белозубый парень, таможеник. Ты неповеришь: в левой руке он держал зонт, а правой заполнял какие-то бумаги.Поднял голову, увидел мое изумленное лицо, подмигнул и сказал: «Да ладно,брось, тут редко дождит. А крышу починить руки не доходят. Есть дела поважнее».

Я тогда еще подумал — ничего, все еще будет у этих ребят.Они похожи на нас, на итальянцев: не унывают. Все еще у них будет. — Онзасмеялся и чувствительно ткнул Захара кулаком под ребро: — Я не ошибся, а?

Кордовин смотрел на фото, видел поразительное сходствомолодого Марио с сыном, и вспоминал Бассо на лесах в музее Ватикана. В белом докторскомхалате, с лупой-стетоскопом на лбу, он осторожно простукивает фреску костяшкамипальцев, проверяя — где отошел от основы красочный слой. Так доктор, склонивухо, выстукивает цыплячью грудку больного ребенка.

Его давний приятель Бассо работал в реставрационныхмастерских Ватикана, ему и собирался Кордовин показать фотографии своей находкивместе с заключением экспертизы. Наступало время действовать, вернее,священнодействовать: сейчас необходимо как можно большему числу специалистовпродемонстрировать своего Эль Греко, каким он был до реставрации… Начинатьс Испании, с тамошних специалистов, рискованно: свой двор жильцы знают допоследнего камушка. Да и ревность, ревность: как это чужой мог обнаружить в нашемдворе то, чего свои не замечали. А вот реставратор из музея Ватикана — это тотсамый предупредительный залп артиллерии, который никогда не помешает передрешительным боем…

* * *

Тем более, что время от времени он вспоминал некуюбеспокойную ночь, которую провел случайно — году в девяносто восьмом — вримской квартире Бассо.

В ту ночь его обычно сдержанный, даже замкнутый приятельвдруг разговорился. Да еще на какие деликатные темы! Эта горестная хмельнаяночь, в которую Захар попал, как кур в ощип, опоздав на поезд Рим—Амстердам ипонадеявшись мирно соснуть до утра в кабинете у приятеля, оказалась лишьэпизодом в целой серии поминальных попоек Бассо по убитому возлюбленному. Вотпочему этот утонченный эстет, безбожно ругаясь, минут пять строго допрашивалКордовина из-за закрытой двери — кто и что? — и лишь когда Захар прооралему несколько ласковых стронцо и фильо ди путтана[32] — дабытот получше расслышал, — наконец, открыл ему: небритый, взвинченный, своспаленными глазами, в майке, залитой на груди вином явно позавчерашнейвыдержки, не умолкавший ни на минуту.

Захар еще не успел опустить на ковер гостиной свой чемодан,как уже были произнесены такие вещи, от которых чемодан может запросто выпастьиз рук:

— …его якобы нашли в постели, в женских трусиках илифчике, с пулей в башке, — ты можешь представить этот бред? Седрика,моего Седрика, воплощение мужественности и благородства!.. По их мнению,гомосексуалист — это тип, который крутит задницей и ходит в дамских подвязках.Но это — версия одного из журналистов, теста ди каццо, которые всегда радывынюхать содомитов след во владениях Святого Престола и присочинить смачныедетали. Есть, правда, официальная версия Виджиланцы: что его застрелил этоткапрал. Вроде Седрик вычеркнул его из списка награжденных… ну, и тот взбесился.Застрелил, потом пустил себе пулю в лоб… Рядом с ним валялось ружье, которое,ты же понимаешь, положить нетрудно, правда? Какая из версий тебе большенравится? Мне — никакая… ке каццо!!![33] — застонал он.

Ага… ого… угу… Выходит, убили Седрика, такие дела. БеднягаБассо…

Седрик, подполковник гвардии Святого Престола, был егомноголетним возлюбленным. Само собой, это не афишировалось. Сто десятьмолодцов-швейцарцев, стоящих на страже безопасности Ватикана, должны бытьдобрыми католиками, а при поступлении на службу даже обязаны предъявитьрекомендательное письмо приходского священника. И Седрик, кадровый военный,прошел блистательный путь от алебардиста до подполковника. Кому же он перебежалдорогу? Неладно что-то в ватиканском королевстве…

— О господи, ты не представляешь, как вовремя припёрся,черт бы тебя побрал. У меня закончилась вся жратва. Пойдем, тут есть за угломодно местечко. Один я выходить боялся, а с тобой — они не посмеют.

— Мне кажется, ты одет как-то… не на выход, —осторожно заметил Кордовин. Он никогда не видел Бассо в подобном состоянии и,признаться, вообще ни разу не видал итальянца в таком градусе подпития. А Бассобыл в самом удрученном настроении и взвинчен до предела.

С каминной полки прямо на Захара смотрел изысканно увитыйкрепом юный Седрик: фотография с церемонии принятия присяги. Облаченный в«гранд-гала», большую парадную сине-желто-красную форму алебардистов, ввыпуклогрудой кирасе и в шлеме-морионе, с плюмажем из красных страусиныхперьев, красавец стоял навытяжку с двухметровой алебардой у бедра, чутьприподняв и вытянув вперед серьезное лицо.