— Да-да… — задумчиво ответил он, — вотименно… (надо было вернуть Эдуарда к теме будущей чердачной находки, закрепить гипотетическуювозможность такой находки в его тугом воображении). — А как, ты думаешь,она грунтовала мешковину?

— Кто?

— Нина. Петрушевская Нина. Художница. Варила клей? Изчего? А мел где брала?

— Ну, это просто, — легко отозвался Эдуард,наклоняясь и срывая серебристую метелку лаванды. Растер ее между пальцами,глубоко вдохнул и поднес резко-душистую горсть к носу гостя. — Здешниекрестьяне варят и себе отличный клей из костей, а мел — он всюду. Здесь жепороды меловые… Да ты глянь, какая красота вокруг. Смотри, здесь даже фрескиесть.

Кордовин обернулся и — не смог сдержать возгласа. Надприземистой аркой одного из домов, сложенных, как и другие, из темно-серогоместного камня, на неровно заштукатуренной стене была сделана стилизация — изплохоньких — под одного из эльгрековских святых, Бенедикта или Франциска. Тот,как и положено, стоял в полный рост в развевающейся сутане, отставив бледнуюногу в сандалии, держа слегка на отлете длинный и тонкий апостольский жезл,подняв острый конус бородки и глядя в небо — умоляюще и требовательноодновременно — из-под свободно накинутого капюшона.

Ну почему, кто бы ответил — почему в старинной итальянскойдеревушке должна быть фреска с работы Грека? Вот уж поистине: виньетки стиля,арабески деталей…

И когда они повернули в противоположную сторону, оноглянулся и подумал: «Мы еще встретимся здесь, Доменико, а?».

В Рим он ехал через Флоренцию; там, на одной из улочекнедалеко от Уффици, был небольшой, но на редкость изобильный товаром магазинреставрационных инструментов. Поэтому любой итальянский маршрут, как коралловуюбусину посередке, содержал в себе неминуемую Флоренцию. На этот раз он купилнасадки на электрошпатель, которыми так удобно «укладывать» кракелюр —маленький утюжок, в виде крошечной туфли: топ-топ-топ, и сапожок покрупнее:шарк-шарк… И еще две круглых насадки. И, не удержавшись, еще ультрафиолетовуюлампу, хотя старая была в абсолютном порядке.

Переночевать планировал, как обычно, на ферме у Марио иРозы. Представить себе, что, оказавшись в Италии, он хотя бы на денек незаглянет в любимую сельскую Тоскану, да еще в июле, когда мягкий оранжевый светразлит над холмами, с их оливами и кипарисами, с рядами распятых виноградныхлоз, взбегающих вверх по склонам… — нет, такого представить себе он не мог.

В отличие от прозрачной и резкой свежести Доломитов, здесьцарил звонкий сухой зной, зудели осы, вибрировал воздух в серебристом светеолив, а небесные воды пробивала явная оранжевая струя… Ритмы окрестных холмов,расчесанных гигантским гребнем под виноградники или присыпанныхкругло-растрепанными кронами олив, весело перебивались красной и темно-серойчерепицей белых и темно-розовых вилл, с обязательной четырехугольной башней науглу, открытая галерея которой пришлепнута крышей, ни дать ни взять — академическийколпак новоиспеченного магистра.

На чистом небосводе застряло заблудившееся крахмальноеоблако, которое к обеду медленно распустилось, как кувшинка на воде, томительноколыхаясь в небесных струях.

Под этим облаком, как под парусом, он выплыл из Флоренции вчетвертом часу дня.

Съехав с шоссе и осторожно протискиваясь меж каменныхбокастых домов деревни, дополз до нужных ворот, раскрывших медленныеавтоматические объятия. Важной уткой, переваливаясь с боку на бок, автомобильосторожно сошел по колючим камешкам склона вниз, к такой же покатой, хрустящейкамешками, стоянке, и там затих.

Этот дом, приданое жены Марио, Розы, состоял из двух половин— старой и новой, пристроенной. Новой исполнилось только триста лет, а вотстарая была достроенным сколом какой-то башни времен Римской империи. Там-тоему и отвели небольшую комнату с просторной деревенской кроватью, с прохладной,пахнущей все тою же лавандой, подушкой, к которой он тут же припал, умял подгрудь, обнял и немедленно уснул.

В темной комнате гудел душноватый полуденный сумрак,надрывалась одинокая муха меж черными балками беленого потолка. Сквозь ребразеленых ставен на красный каменный пол легли полосы жаркого солнца… А когда онпроснулся, солнечные струны уже дотянулись в самый угол, к массивному темно-красномубуфету с пузатыми стеклянными дверцами, заблудились там и вскоре погасли.

Он умылся, накинул рубаху и, не застегиваясь, вышел во двор.

Солнце уже покинуло холмы, и только небо еще отдавало ровныйтускло-оранжевый свет, придавая странный светящийся тон белым камешкам надорожке, круто сбегавшей от ворот с вершины холма. Вокруг двора, зажатогоамфитеатром двух склонов, вразнобой росли оливы. Чуть поодаль черноекипарисовое каре окружало бассейн, озаренный с бортов четырьмя желтыми лампами,отчего отражения кипарисов ломко бежали по воде и никак не могли прибежать.

На каменных плитах двора срезанной высохшей кожуройкакого-то овоща лежала спираль сброшенной змеиной кожи.

— Да-да, — сказал Марио, — посматривай подноги… В этом году они кувыркаются тут повсюду.

Уже вернулась из Флоренции Роза, жена Марио — она сейчас,пояснил Марио, каждый день туда ездит: дочь подарила им первого внука, и Розане надышится на парня. А я все жду — когда ей надоест, и она снова займетсясвоим брошенным мужем.

— Ты не понимаешь, — отозвалась жена. Она сидела впологом полотняном кресле, сцепив руки за затылком, и разглядывала что-то вдальних рядах виноградника на вершине холма; там проходила дорога, от которойволнами катились звуки гудков, дальние голоса и шорох шин. — Этотмладенец, возможно, будет твоим первым и последним росточком. Бассо тебе внуковне принесет, — добавила она.

Их старший сын Бассо, к которому, собственно, и ехал сейчасв Рим Кордовин, прекрасным дамам предпочитал прекрасных юношей. И этадавным-давно пережитая родителями, подавленная и упрятанная в ночной пожилойшепот драма в голосе матери теплилась едва уловимой грустью.

Они сидели втроем в беседке. Вернее, это был огромный навес:мощные деревянные столбы опор и могучие перекрытия, объятые тесной жилистойхваткой выпущенного на свободу винограда. Все здесь было сработано даже не навека, а на тысячелетия: камни старого дома диктовали свой временной ритм. Истол под навесом был циклопическим.

— Пиры Мельхиора тут впору устраивать, — заметилКордовин.

— А что ты думал, вот в сезон, в августе, у нассобираются до пяти семей, все с детьми. Такой ор стоит, не соскучишься. Сейчасздесь только одна молодая пара, американцы. С утра уехали, вернутся поздно —дело молодое, туристы… они, знаешь, сильные и упрямые, как ослы.

Марио то и дело отлучался к барбекю: фьерентина — говяжийбифштекс на углях — была его коньком и угощением для особо симпатичных гостей.А пока на решетке, истекая соком, шкворчали огромные ломти пунцового мяса, настоле уже стояли миска с подрумяненной и политой оливковым маслом брускеттой,теплым легким хлебом (хрусткая корочка, нежнейшая белая мякоть внутри); тарелкас паштетом и непременный пинцимонио: нарезанные брусками морковь, перцы,сельдерей, и соусник к нему, с пряной смесью оливкового масла и виноградногоуксуса.