— Так… — тяжело проговорил он. — А отчество,значит?

— Ну и отчество, чего там. Захар Миронович. Как есть,так и есть.

И будто подписывая сей вердикт, мальчишка пустил над собойколесом такую невероятную струю, что на мгновение показалось: она застыла ввоздухе золотистой радугой или огромным нимбом, в котором сам он поместилсявесь, без остатка.

…Звонко-витражная радуга увязла одной клоунской штаниной вдолине Кедрона, другую штанину перекинула далеко, в Заиорданье. И он, как вдетстве, когда думал, что можно вбежать в цветной полосатый столб (ираскраситься: одна щека зеленая, другая малиновая, и руки раскинуть: ладоньжелтая, ладонь фиолетовая), — ускорил шаги, оказался на улицеСалах-ад-Дина, пробежав вдоль закрытых еще — раннее утро — арабских лавок,углубился под арочные своды рынка крестоносцев и понял, наконец, куда идет: влавку Халиля. Он давно обещал Марго привезти какую-нибудь скатерку издамасского шелка.

Миновав справа угол Пестеля и Моховой, он с усилием заставилсебя повернуть налево, к улочке, ведущей к Храму Гроба Господня; вот ещеповорот, и еще один — налево… Не дать снова затащить себя в сторону их сАндрюшей мастерской, то — другое, другое… Сейчас по курсу корабля — лавкаХалиля.

Вот, наконец, и она: стеклянный пол, под которым видныостатки стен византийской церкви, широкий стеклянный прилавок в сумеречнойглубине лавки. А где уважаемый Халиль, спрашивает он преподавателя — имязапамятовал — с кафедры монументальной живописи академии художеств, у него былаеще такая странная плотоядная привычка облизывать губы… А вот и он, Халиль,кружит вниз по витой железной лесенке со второго этажа: — Адон Заккарийа, радвидеть тебя, надеюсь, ты не спешишь? — и через плечо велит тому,безымянному, вернее, потерявшему имя преподавателю с монументалки… нет, это ужетринадцатилетний внучок Халиля, впрочем, и этот без имени:

— Кофе, кофе… — тебе турки, Заккарийа, или шахор?[31] — живо!

Мальчик исчезает и не появится уже никогда, как и кофе.Вместо него обнаруживается в глубине под лестницей еще один, прежденезамеченный прилавок, за которым на полках тусклым старым серебром мерцают…

— А что, Халиль, ты расширил бизнес? Мне казалось, тыгордился, что занят исключительно шелком.

— Э, какой там бизнес! Небольшая личная коллекция, хабиби…Ты погляди, что мне на днях достали: старинная благородная вещь. — И черезплечо кивает, и подмигивает, приглашая взглянуть… Взгляд скользит за рукойХалиля на одну из полок, где… ах, плечом закрывает, плечом…

— Отойди! — кричит Заккарийа, — отойди! —и с силой отстранив Халиля, — да никакой это, к чертям, не Халиль, аскупщик, гад, Юрий Маркович, сволочь, прочь!!! — тянет руку за своимнаследным кубком, за уделом своим: прочесть скорее, прочесть, что же там, наподставке-юбочке выбито?.. А вот оно, вот… — дрожат влажные от волненияруки: «Последний срок сдачи реферата — в начале марта, коллеги!» И словноиздеваясь, пляшет гравированный галеон-трехмачтовик на крутой волне, и кубоквыпадает из руки — стук! — и прыгает вниз, пересчитывая каждую из стеклянныхполок — звяк! звяк! звяк!

Он открыл глаза… Легкое колыхание ангельски-белого крыла нашироком окне, белые ризы мадонны, палома бланка… О господи, где я? Что это?Звяк… звяк… звяк… звяк… звяк…

Он сел на кровати, с силой потер лицо, медленно приходя всебя. Ну, да: Италия, озеро Тенно, альпийский рай у подножия горы Мисоне. Азвяк — это коровий колоколец. Под него даже уютно спать — нормальному человеку,само собой, а не тебе, известному коллекционеру ночных кошмаров.

В который раз он вспомнил не этот, привычный и призрачный, анастоящий кошмар: то утро, когда Жука обнаружила пропажу. Ее вздувшеесяпарусом, побелевшее горло и вылезающие из орбит глаза. Вот тогда он оцепенел отнеобъяснимого, никогда ни до, ни после не испытанного страха, и застыл, окаменел,не заслонялся руками, пока она била его кухонным полотенцем, горько рыдая ибеспомощно выкрикивая: «Наш удел… подлец! мерзавец! наш удел!!!»

…Жука, простишь ли ты меня!

Он накинул халат и вышел на балкон.

Раннее утро в глубокой альпийской тени гор: немыслимаякартинная красота, противопоказанная любому живописцу. Словно Всевышнему в этихкраях изменило чувство меры, и вместо нежнейшей растушевки, он — особенно вполдень — пошел в ярмарочный разнос, шлепая буйные краски на клеенчатый коврик:высокие пики изумрудно-зеленых гор, прямолинейная «сочная» синь высокого неба,отполированная гладь озера с крошечным островком торчащих вразнобой берез…

Но ранним утром здешние краски еще деликатны и бледны.Легкая прозрачная кисть…

Со стороны виллы Эдуарда и Сильваны доносился разновысокийлай множества собачьих глоток, и взрослых и щенячьих: Сильвана разводила собакальпийской пастушьей породы, и месяца два назад у них народился очереднойпомет.

Прямо в халате он вышел на крыльцо пансиона, миморабочего-косаря (бонжорно! — бонжорно, синьоре!) — сбежал по зеленомукосогору к росистой калитке. Та открывалась прямо в озеро, деревянные ступениуходили с небольшого помоста в воду…

Сегодня можно поплавать нагишом — Сильвана вчера увезла наслучку одну из любимых сук, работник, косарь, не в счет, а единственная, кромепоместья Эдуарда, вилла на противоположном берегу выглядит если не вовсепокинутой, то пока безлюдной.

Он скинул халат, шумно выдохнул и сиганул в холодную,нереальной прозрачности воду и поплыл в предвкушении толчков ледяных ключейсподнизу, с самого дна. Они упруго били в живот и в грудь, нанося неожиданныедерзкие удары, и в этой бесцеремонной ласке горного озера таилось изысканноенаслаждение…

…Смешно: с какой это стати ему приснилась сегодня шелковая лавкаХалиля? Он не был там года полтора. А, вот почему: он рассказывал вчера Эдуардуо тамошнем бизнесе изготовления святынь, заодно описал Халиля, пожилого персапротиворечивой внешности: робкие водянисто-зеленые глаза и рот, изобилиемострых зубов похожий на акулью пасть. Кажется, что во рту их втрое больше, чемтребуется: поверх одного ряда вразнобой и как бы про запас растет еще один —как вон те березы на островке.

Этих шелковых лавок в мире пять: три в Сирии, одна в Дубаи ивот, последняя — в Иерусалиме; и здесь, у Халиля можно потолковать с портнымииерусалимских патриархов самых разных конфессий. Сюда на несколько часовнаведываются и кутюрье с мировыми именами, и портные из Ватикана: праздничноеоблачение для церковных иерархов тоже шьется из дамасского шелка. А лавочка-тос гулькин нос: спускаешься по узкой боковой щели рынка и внимательно дверисчитаешь — не пропустить бы. Входишь и попадаешь в маленькую комнату. Подногами, сквозь толстое стекло пола, виднеются ржавые на вид глыбы явноархеологического происхождения, хозяин уверяет — византийского. Ну, Византияздесь — вчерашний день.