Увидев Ритку, он замолчал и долго одобрительно покачивалголовой. Ритка была замечательно хороша: сочетание серых глаз, черных, будтоуглем наведенных бровей и жестких смоляных кудрей у кого угодно из мужиковвызывало блаженную оторопь.

Нюся приступила к долгому рассказу на идиш о сновиденияхдочери, но та оборвала ее и потребовала говорить не по-малански, а по-русски.

По-русски, так по-русски. Девочке снится покойный отец,которого она никогда в глаза не видала. Скорбный, глаз не поднимает, вразговоры не вступает, ищет чего-то, но, видимо, не находит…

— Так, — сказал Меир-Зигмунд, и все замолчали. Имолчали несколько хороших минут, в течение которых настырная муха, невесть какугодившая в стеклянный домик ханукии, что стоял на подоконнике за спиноюстаричка в ожидании ханукальной поры, билась в своей темнице, не в силахпробить стекло…

Это был странный потаенный миг, когда Ритка вдруг ощутилабезысходность любой жизни: своей, матери, маленького затененного старикаМеира-Зигмунда, плененной в ханукии мухи, своего навеки уже плененного отца иребенка, плененного в темнице ее утробы.

Сновидения, сказал, наконец, хухэм, это очень серьезно. Внашей традиции им посвящено множество комментариев. Когда Иосиф Прекрасныйувидел свой пророческий сон в темнице фараона…

— А можно без фараона? — перебила грубаяРитка. — Я хочу знать — чего папа хочет.

Меир-Зигмунд поднял на нее свои, запертые в темницу ресниц,слезящиеся глаза.

— Ты беременна? — проговорил он.

Обе женщины переглянулись и застыли. На вопрос старикаответа не последовало.

— Ты — беременна, — повторил хухэм, — иносишь его имя. И хочешь это имя убить. Вот поэтому он печальный.

Ритка молча поднялась и молча вышла…

Нюся догнала ее уже чуть не у вокзала. Она запыхалась,говорила быстро, убежденно: хухэму она уплатила, как полагается, и пусть онбудет здоров, но эти его майсы не надо брать к сердцу. Надо выкинуть из себя туошибочную заразу, шоб спокойно и успешно жить дальше.

— Что ж ты меня не выкинула, — остановилась Ритка.И Нюсе стоило бы умолкнуть: никогда она не могла определить границу, за которойдочь становилась неуправляемой и даже опасной. И сейчас опять понесла что-то отаком спецьялисте, который не просто, а наркоз обещает, и здоровье сбережет, исвободна будешь, и, наконец, поумнеешь.

Так они шли: Ритка быстро, стараясь оторваться от матери. Та— тяжело поспевая за ее молодыми легкими ногами.

— Все забудешь, — задыхаясь, сказала Нюся. —Такой спец, такой спец…

Дочь остановилась и, глядя прямо в паническую глубину темныхматеринских глаз, отчеканила с холодным свистящим бешенством:

— Засунь своего спеца в свою глупую задницу!

* * *

То, что он трагически погорячился насчет ноги этой и ногитой, Сёме стало ясно еще когда он с чемоданчиком в руке отворил калитку иступил во двор своим ортопедическим ботинком. Сердце ощутило безрадостнуюпустоту дома.

Нет, Лида копалась, как обычно, в своих грядках, безумныйкапитан Рахмил — китель на голое тело — пристегнув ремень к железной перекладине,равномерно точил опасную бритву на своей кровати возле сарая. В ногах у негосидела Любка-фашистка, благоговейно следя за скольжением блескучего под солнцемлезвия…

Все было как всегда, и все было потеряно: в воздухе, ввоздухе он не услышал того сладостного, источаемого только Риткой ароматавспотевшей на солнце юной кожи, тыквенных семечек и еще чего-то неуловимотерпкого, неназываемого, исходящего от ее нагретых полднем смоляных кудрей.Воздух опустел, вот оно что.

Сёма проковылял в дом, умылся, выпил чаю и только потомвышел на террасу, под которой цвели во всю мочь жаркие Лидины георгины ифлоксы.

— А где… эти? — наконец, мрачно спросил он,неопределенно мотнув головой.

Лида разогнулась и беззаботно доложила, что эти ушли, и послухам сняли где-то на Иерусалимке домик.

— Да и ладно, — добавила она, — меньшенароду, меньше говна. — И рукой, испачканной в черной жирной земле,махнула в сторону Рахмила: — Куда б еще этого деть.

Иерусалимка так и называлась потому, что прежде былаеврейской частью города; тянулась она между теплоэлектростанцией и Южным Бугом,и когда-то была оживленным местом, обиталищем живописной бедноты. Жили здесьсапожники, грузчики, забойщики скота, водопроводчики, ремесленники всехпрофессий; возникали и вновь исчезали в кутузках спекулянты и воры в законе.

После войны от разбомбленной Иерусалимки остались, по сути,две улицы — Переца и Эдельштейна. Встречались на них и каменные дома, нонеказистые, вроде дома, где жил со своей мягчайшей женой Кларой пьющий имятежный водопроводчик Шайка Альперович. Дом их, с одного крыла одноэтажный, сдругого — двухэтажный так и парил, словно подбитый, на двух разных крыльях, исходство с подбитым петухом становилось совершенным в дни драк, когда повсюдулетал пух от подушек. Могучий бык, Шайка периодически с кем-то дрался, наносясопернику увечья. После очередной драки сбегал к родственникам в село,пережидая тревогу, — недели на три, пока его искала милиция. Буйноеотчаяние в нем было смешано с внутренней трусостью.

Рядом, на улице Эдельштейна, жил тунеядец Вольфсон. Он нигдене работал, вел политические беседы, ругал правительство, знал все обо всех иперепродавал на рынке часики и камешки. К нему захаживал Исаак — высокий, оченьпредставительный красавец в изумительном костюме-тройке, с мягким, чудесноготембра голосом, глупости какой-то клинической. Своим завораживающим голосом ончасами рассказывал, как нужно выбирать на рынке курицу, куда ей дуть, какоговида и цвета должна быть гузка. Уговаривал Вольфсона купить орден — какой-нибудьсерьезный, вроде Героя Соцтруда. Говорил — с орденом вам будет, вот увидите,легче жить, хотя тунеядец Вольфсон и так на жизнь не жаловался.

И если медленно прогуляться вдоль по улице Переца, а потомзавернуть тем же неторопливым ходом на улицу Эдельштейна, пересчитывая окна ирассказывая о тамошних жильцах, об истории каждой семьи, составляющей пестроенародонаселение Иерусалимки, то можно никогда не закончить — подобно Шехерезаде— эту восхитительную прогулку.

* * *

Нюся с Риткой сняли квартиру в старом — еще времен ТарасаШевченки — глинобитном домике, поделенном на три квартиры. В одной жил водительхлебозавода Миша, с бездетной женой Соней, другую снимала разведенка с двумядетьми. Третья принадлежала известному вору Володьке. Был он вором в законе исидел почти все время. Квартиру двум женщинам сдала его бывшая жена, сусловием, что Нюся станет посылать Володьке передачи в лагерь. Плата быланебольшая, Нюся честно ее отбывала, и они с Риткой то и дело заколачивалиочередную посылку Володьке: шмат сала, вобла, консервы, кило сахару, папиросы«Казбек».