— Вот увидишь, — говорил он Ритке, — мы ещевыведем с тобой настоящего орловского белого турмана. От них все идет,понимаешь? Все голубиное мироздание: и краснопегие ленточные, и московскиесерые турманы, и орловские бородуны, и турманы чернопегие… Сейчас их невстретишь, нет. Прошло их время…

— А Пуховочка? — была у Ритки здесь своя страсть,любимица, белая голубка, пушистый комочек с темно-вишневыми глазами. Умещаласьголубка у Ритки на ладони. Слетала всегда на ее плечо.

— Э! Пуховочка — орловский белый, да. Но не турман.Смотри: головка у нее мелкая, гранная, лобик широкий. Но главное — клюв. Клюв унее короткий и широкий, и нижняя чавка… ну о-очень маленькая. А у чистопородныхтурманов нижняя чавка широ-окая! — и Витя-Голубь прикрывал глаза с почтитакими же, тонкими, бледными, как у Пуховочки, веками, уносясь мечтами в своеголубиное царство, небесное царство белых турманов…

Когда родился ее спасенный дедом сын, она перед сном каждыйвечер ему рассказывала, и, главное, показывала кого-нибудь из персонажей своегодетства. Многие тогда еще были живы, но в рассказах ее обретали болеевыразительные, более значительные черты. Была Ритка незаурядной актрисой,меняла голоса, выражение лица, походку, и яркие цветистые монологи, сдобренныеакцентом и присущими данному человеку словечками, изливались из нее, согласнопредставляемому образу. Так что впоследствии он не способен был отделить впамяти персонажи и события своего и маминого детства.

Чаще всего просил рассказать про Витю-Голубя, про егоголубятню, безжалостно снесенную племянником после внезапной Витиной смерти.Тот умер, сидя на площадке перед дверцей в свой Храм, и немедленно со всехконцов неба над Винницей к нему стали слетаться его голуби, будто окликал исозывал их уже потусторонний, никому из живых неслышимый Витин свист. И покасоседи не поняли — что произошло, Витя так и сидел — голубиный бог, — чьядуша, подхваченная десятками крыл, уже неслась на всех ветрах к Главномуголубиному заводчику — обсуждать задачи выведения настоящих белых орловскихтурманов.

* * *

Синагогу разбомбили в самом начале войны. Ее так и невосстановили. Но на Замостье, около рынка, неподалеку от вокзала, была хибара —обычная украинская хатка, беленая, чуть подголубленная (в известку добавлялисиньку), — куда по праздникам наведывалась Нюся. Смешная и страннаякартинка запомнилась маленькой Ритке: толпа старых евреев во дворике, задравголовы, смотрит вверх, где в слуховом окне маячит староста молельного дома,исполняющий уж заодно обязанности и раввина. С хитро закрученным бараньим рогомв руке он, тоже задрав голову, всматривается в зеленое меркнущее небо. В толперазлита напряженная тишина… Все чего-то ждут, что-то выглядывают в стремительнотемнеющем небе: дождя? самолета? парашютиста?

— Мам… — Ритка дергает Нюсю за руку. — Чеголюди ждут?

— Ша! Первой звезды, доченька.

Но вот староста в слуховом окне голубого домишки значительнокрякает, набирает в грудь воздуху, подносит к округленным усам бараний рог… Инатужные смешные, неприличные звуки несутся из слухового окна… Девочка хохочет,и напрасно мать пытается пристыдить ее. Заливистый хохот, перекрывая звуки святогошофара, возносится к небу — отнюдь не мольбой о прощении.

«Что это значит, когда в рог трубят?» — спрашивал сын. Ритканебрежно махала рукою: «А, их стариковские дела…»

Их стариковские дела с удвоенной силой возобновлялисьвесной, когда таял снег, и грязные льдины, покачиваясь и ныряя, плыли потемному Бугу, и всюду бежала вода… И сильный тревожный запах весны, еще нетронутый запахом обновленной известки, распирал жадные молодые ноздри.

Тогда начиналась какая-то горячечная деятельность возледомика-пекарни; подъезжали подводы, груженные мешками с мукой, лошади красили ибез того грязный снег янтарными струями, и дюжие грузчики, взвалив мешки наспину, спускались по трем ступеням вниз — скособоченный домик оползал,зарывался в землю. И затем там, в его печеной утробе, целый месяц шланапряженная работа, и дымила труба, и сухой мучнистый дым трепало весеннимветром.

Наконец дядя Сёма брал чистую наволочку и шел покупать вотэто, которое и в суп, и в чай, и просто похрустеть… «Вы сколько взяли?» — «А ядва кило…» — «Унас она так идет, так идет…»

Дядя Сёма приносил в дом мацу в наволочке — припрятав заотвороты пальто. И так же воровато прятал пакет в буфете, на самой верхнейполке. Чего он боялся — фронтовик, кавалер ордена Красной Звезды, а такжемедалей «За отвагу» и «За взятие Будапешта»? Вот уж не властей. Дядя Сёмасмертельно боялся тети Лиды, которая была хорошей бабой, но — так он подозревал— на мацу, это худосочное производное воды и муки, скудный хлеб наш впустыне, — посматривала косо. Нет, она не думала, что евреи добавляют вмацу кровь христианских младенцев. Евреи — нет. А вот еврейки… кто их знает,этих жирных курв, на которых, чтоб их разорвало, Сёма посматривает во все глазаи поглаживает их жирные шеи, якобы смахивая с них кисточкой волосы! Вот же непрогнал он Нюську с ее нагуленным дитём. Не прогнал, и все время подсовываетденег, и Ритку балует, так что уж все соседи говорят. И вот чует, чует сердце,что похаживает он к Нюське, прилаживается к ее толстой заднице, щиплет, щиплетее мяса.

Скандалы с тетей Лидой вспыхивали раза два в месяц, когдаона чуток выпивала, был такой грех. Выпивать ей не следовало; она выпивки недержала, квасилась, материлась и становилась нестерпимой. Кричала на весь домтак, что Нюся запиралась с Риткой наверху в своей комнатке и сидела там,пережидая бурю.

После бури дядя Сёма поднимался наверх, просить Нюсюуспокоиться и не брать в голову. Все между ними давно уже было переговорено, иподозрения тети Лиды, само собой, почву под собой имели, и почву давноутвердившуюся: время от времени Нюся спускалась в подвал, якобы за картошкойили за квашеной капустой. Сёма прислушивался к ее затихающим внизу шагам иозабоченно говорил вслух, даже если бывал на кухне один: «пойду, подсоблю… ненадо женщине таскать».

И в кромешной тьме подвала они припадали друг к другу —родные, глупой судьбой разлученные люди — и краткие эти запретные минуты былилучшим, чем награждала их жизнь.

Любовные свидания в подвале были совершенно безопасны: Лидаподпола боялась, после того как узнала, что в войну там отсиживались мертвецы. Бесполезноей было объяснять, что мертвецами все они стали потом, а в подвале сидели, ещекогда были живыми. Лида была убеждена, что их мертвецкие души томятся там и посей день, и ревнуют живых к этому дому, и злобятся, и ждут. Ну что ж… если онии томились до сих пор в подвале, то зрелище тайных и торопливых воссоединенийНюси и Сёмы, надо полагать, развлекало и радовало их молчаливые тени.

В те годы тетя Лида еще работала медсестрой в поликлинике, икогда была трезва, казалась совсем нормальной.

Китайцы возникли гораздо позже.

* * *

Когда Ритка пошла в школу, в жизни дяди Сёмы появилось ещеодно, и тоже тщательно скрываемое удовольствие: он стал посещать родительскиесобрания. Всегда надевал форму, как на День Победы. Лида, нехорошо, когдадевочку дразнят в классе безотцовщиной.