Так же и «Трейгер» было никакой не фамилией. Огромный иширокий человек, уродливый комод, чья высота равна ширине, он работал грузчикомв мебельном магазине. Обычно такие грузчики не привозили, а именно разносили —по двое, по трое — мебель по домам покупателей. Обвязывались ремнями,впрягались и волокли на горбу поклажу — если, конечно, недалеко. Трейгер жеразносил мебель сам, в одиночку. Прямо от шеи сзади у него шла полка спины,которая круто обрывалась вниз. На этой полке он и тащил покупателям мебель. Шелли он в гору, или под гору — не имело для него никакого значения. Слепленный изкусков красной глины, с комковатой, оббитой по вискам лысой головой, с нижнейгубой, будто висящей на шарнире, он шел и шел, словно в двигательной системеего тела была заложена лишь одна скорость, которую организм запускал приходьбе. Однажды соседи видели, как он нес на горбу к врачу свою страдавшуюногами мамашу. Она сидела на спине у сына, как магараджа на спине у слона,держа в руках цветастый зонтик. Мерно и ровно, с мамашей на спине, шел Трейгервверх по мостовой, и лишь отвисшая нижняя губа двигалась в такт его могучемуходу.

К вечеру улица Полины Осипенко сипла, кашляла, отхаркиваласьи вздыхала. Стук протезов, шарканье туфель, шлепанье, трубное сморкание,тяжелое дыхание, смех заполняли воздух, вибрируя в нем, как предвечерняямошкара. Это инвалиды с фабрики Покрышкина, отработав смену, поднимались вгород, ковыляя и перебрасываясь шутками…

Неподалеку, в старой полуразрушенной крепости, держаливоеннопленных. Мальчишки носили им хлеб, вернее, меняли его на поделки, которыево множестве мастерили немцы.

Ритка, заводила и атаманша всех в округе пацанов, умудрялась— по спинам, по старым выщербленным камням крепостной стены, держась за толстыеветки, — влезать на самый верх, к зарешеченному окошку, в котороепросовывала бутерброд с маргарином или повидлом, а взамен хватала из чьих-тотеплых, нормальных человечьих рук, невидимых в темноте, зажигалки из гильз,резные ручки, глиняные свистульки, немедленно передавая их вниз, пацанам.

— Не бегай туда! — надсадно кричал дядя Сёма, необращая внимания на клиента, который в тот момент мог сидеть с одной выбритой,другой опухшей от пены кудрявой щекой. — Не понимаешь — кто там сидит?!Дай мысли своему цыплячьему мозгу: там сидит враг наш, понимаешь?! Немецкийвраг! Что витворает эта девчонка, нет у меня сил! — это уже он объяснялклиенту.

Тот сочувственно качал головой, видимо, принимая сероглазуюшельму-Ритку за дядисёмину дочь. Она, по сути, и была ему дочерью. По большейчасти околачивалась на рынке, где у дяди Сёмы была «точка». С утра на рынкебыло пусто и прохладно, даже если занимался жаркий день. Парикмахеры первымиоткрывали свои заведения и стояли у дверей в белых халатах, сложив на грудируки и прислонясь плечом к косяку, безмятежно глядя, как поливают брусчатку. «Вус-эрцех?»— обращались к подходившим коллегам, и те отвечали что-то вроде: «Мэ гульцэх,мэ шерцэх, ун дус вакст зих видер». Что, как позднее поняла Ритка, означало:«Что слышно?» — «Мы стрижемся и бреемся, а оно все растет»…

Ритка и кормилась там же, на рынке: примчится,набегавшись, — потная, в исшарканных сандалиях, — подбежит и молчавстанет за спинкой кресла: кудря-а-авая…

— Возьми в кармане! — строго скажет дядя Сёма,мельком глянув на нее в зеркало, не отвлекаясь от стрижки-бритья. Но этастрогость его — нарочная, пустяковая. Ритка знает, вернее, чует, что приходитсядяде Семе не дочкой, а «единственным шастем» — это она подслушала неким теплымвечером его полупьяный разговор с ревнивой тетей Лидой. Ну, оно и понятно: тетяне родила ему «ни ребенка, ни лягушку, ни неведому зверушку» (это уже мамкинобормотанье, мамки-Нюси).

Ритка засовывает гибкую смуглую руку поглубже в карманхрусткого от крахмала дядиного халата, где всегда звенят и шуршат чаевые. Носначала честно спросит:

— Сколько?

— Рубль, я знаю…

Да на рубль можно купить, чего душа пожелает: два пирожка,например, — с ливером или с капустой. Еще на газ-воду останется.

Выудив рубль, она зажимает его в кулаке, и из-за спины дядиСёмы показывает длинный розовый язык приличной даме в зеркале, с целым патронташембигудей на голове. В тот момент, когда та возмущенно округляет глаза, Риткавыпаливает:

— Тетя! Знаете, шо сегодня в кино идет? «ПриключенияСиндбада-дяди!»

Шшшархххх! — сандалии по деревянному полу — и нетдевчонки. Умчалась.

Что касается Нюси, та удачно устроилась уборщицей вуправление Юго-Западной железной дороги, да и пропадала там с утра до вечера:здание огромное, шестиэтажное, что твоя опера — недаром во время оккупации внем размещался штаб гитлеровской армии, — это ж сколько нужно времени,такие площадя осилить!

Работой своей она дорожила, рьяно следила за чистотой,расстилая крепко выжатые тряпки на порогах высоких кабинетов.

В доме дядя выделил им с Риткой подчердачную комнатку навтором этаже.

Ну и что, что потолок скошенный? А ты не ходи в ту сторону,не ходи. Стой себе напротив коло этой, высокой стены, сколько влезет. Вот мытопчан туда поставим: легла и спи себе; встала, пошла в школу, пришла, селауроки делать. Смотри, места много. Вот столик, вот стул, жардиньерка шикарная; чемгубы дуть, расставь-ка ровненько книжки. И окно настоящее — чего еще людямнадо?

А окно было правда настоящее — просторное, за ним ветвимогучего платана, дед Рува еще в молодости посадил: листья, как ладони огромные— полощат воздух, словно белье в голубой воде перестирывают. В голубой воде спенными хлопьями облаков…

Первый этаж дядисёминого дома, с высокими потолками,широкими окнами — тот вообще пленял воображение. Кроме большой застекленнойверанды, размещались в нем кухня, гостиная и родительская спальня. Вот такжизнь течет, иногда думала Нюся, течет жизнь, утекая совсем не в то русло, а тои вовсе разбегаясь на худосочные ручейки. Взять дедову спальню: когда-то в нейспали уж и впрямь: родители — те, что родили полно детей. Сейчас вот Сёма сЛидой спят. А какие они родители? И никогда родителями не станут.

После войны добротный дом деда Рувы оказался занят каким-тоайсором, или, как называли их в Виннице, греком, который, увидевинвалида-фронтовика с орденами и медалями на выпуклой груди, убрался со всейсвоей семьей подобру-поздорову мгновенно, не проронив ни слова. Очистилпомещение, говорил дядя Сёма, и точка.

Вещей, конечно, в доме не осталось никаких, кроме совсем ужебросовой рвани, — и много лет спустя дядя Сёма, бывало, показывалмаленькому Захару ту или другую вазочку или лампу в чужом окне, илиподушку-перину, вываленную проветриться на солнечный подоконник,безынтонационно сообщая:

— Это наше… И это — тоже… — И маленький Захар никакне мог понять: почему храбрый лейтенант-орденоносец дядя Сёма не ворвется в домк мародерам и не отнимет своего, размолотив вдобавок в кровь воровские морды!