неуклонно практиковать, прежде чем это станет инстинктивной привычкой и неиссякаемым ресурсом души»[653]. Оно требовало строгого социального контекста еженедельных Собраний, на которых то, что Стивен назвала «единым покоем» собравшихся Друзей, помогало кающимся направить свои мысли в духовное общение с Богом[654].

Необходимость в надлежащем балансе между одиночеством и общением делали очевидной усилия Элизабет Фрай, самого компетентного критика тюремной системы начала XIX века[655]. Она разделяла убеждение современных ей реформаторов в том, что христианское учение, которое преподают заключенным профессиональные капелланы и простые посетители, имеет решающее значение для процесса исправления преступников. Она заверила Специальный тюремный комитет 1818 года в том, что чтение Библии заключенным и простые разъяснения ее учения оказывают «поразительное воздействие» на закоренелых преступников[656]. Однако она не считала, что принуждение заключенных-женщин к самостоятельному духовному путешествию в тиши одиночной камеры гуманно и продуктивно. «Одиночное заключение, – писала она в своей программе реформы, – полезное в крайних случаях, является, на мой взгляд, слишком суровым наказанием, чтобы прибегать к нему по всякому простому и банальному поводу»[657]. В дневное время нужно было обеспечить коллективный опыт религиозного образования, подкрепленный общинным трудом по выполнению таких задач, как шитье. В нерабочее же время заключенных следовало держать взаперти в одиночестве, чтобы они в ходе безнадзорного общения не оказывали пагубного влияния друг на друга. Фрай объясняла:

Я предпочла бы видеть тюрьму, где женщинам разрешено работать вместе под надлежащим руководством, вместе питаться под надлежащим руководством и так же отдыхать; но я всегда содержала бы их раздельно в ночное время; я верю, что это будет способствовать здоровью как тела, так и разума. Их дневное пребывание в компании приведет при надлежащем управлении к укреплению моральных норм и к прилежанию, ибо даст им стимул. Одиночное заключение я нахожу правильным лишь в самых тяжелых случаях[658].

Фрай также настаивала на моральном характере реформ. «Я беспокоюсь, – говорила она специальному комитету палаты лордов 1835 году, – о том, чтобы наказание всегда соответствовало общему духу этой страны. Надеюсь, мы всегда будем доброжелательным народом, и мы должны показывать это правонарушителям»[659]. В данном случае заключенные видели лишь частичную доброжелательность, и еще меньше ее было между разными группами участников кампании. Так и искавшие новых институциональных форм добровольного духовного отстранения в XIX веке подвергались ожесточенной враждебности. Невыполнение квакерских предписаний, которые сами родились из долгой истории борьбы с преследованиями, отчасти было предопределено природой отстранения от общества. Одиночество находится на границе, разделяющей приватность и секретность. Оно может служить человеку мощным средством исследования и развития собственного «я». Также оно может быть способом отстранить других от того, что человек думает или делает или что делается с ним. Баланс определяется доверием, оказанным человеку и его обстоятельствам. В атмосфере непримиримой враждебности, характерной для народного антикатолицизма того периода, одиночество легко интерпретировалось как арена умышленных ненадлежащих действий или навязанных страданий[660]. Отсутствие прямых доказательств (которое приписывалось сопротивлявшимся инспекции церквям и запертым дверям их учреждений) стало причиной для дальнейших подозрений, а не предостережением от осуждения.

Ожесточенность тех дебатов была также вызвана трудностью одиночного заключения. Различие, проведенное нами в первой главе между одиночеством как дополнением к успешному общению и одиночеством как патологией неудавшегося социального взаимодействия, отнюдь не было устойчивым. Управлять быстро урбанизирующимся обществом было нелегко, так что неясно, какое из условий превалировало. Церкви пытались использовать одиночные духовные размышления в качестве основной защиты от нарушения общинной дисциплины, но от этого лишь становилась очевиднее глубокая неопределенность относительно последствий одиночного созерцания.

Историю уголовно-исполнительной реформы XIX века лучше всего рассматривать как затяжное экспериментальное исследование, в ходе которого выяснилось много нового о последствиях насильственного лишения какой бы то ни было компании. Непосредственным результатом стало отступление организованной религии от переднего края государственных реформ. Только квакеры сохраняли уверенность относительно функции общинной и одиночной медитаций, хотя даже в их случае те чаяния, которые они когда-то связывали с тюремными капелланами и читающими Библию посетителями, к концу столетия во многом оказались беспочвенны.

5. Уединение и досуг в XX веке

Покой и тишина

Одной из респонденток исследования о женах рабочих, которое провела в 1939 году Марджери Спринг Райс, была тридцативосьмилетняя «миссис И. из Форест-Гейта (Восточный Лондон)». Труд по воспитанию шестерых детей оставлял ей мало времени для сознательного расслабления. «Она твердо заявляет, – сообщала Спринг Райс, – что у нее нет досуга до вечера, когда дети ложатся спать, а затем „я просто спокойно сижу и говорю себе: наконец-то немного покоя и тишины“»[661]. Просто улучить момент для себя посреди ежедневного цикла труда – вот все, на что могли рассчитывать многие работающие бедняки. Особенно это касалось замужних женщин, которым, как утверждает Клэр Лангхамер, опыт непрерывной, неоплачиваемой работы по дому не позволял даже помыслить об упорядоченном досуге, не говоря уж о том, чтобы наслаждаться им[662].

Одним поколением позже, в период послевоенного экономического бума, Пёрл Джефкотт посетила восточную часть Лондона. «В таком бедном районе, как Бермондси», – обнаружила она, –

женщины всегда исходили из того, что будут слишком заняты. По-прежнему в новинку иметь регулярный отрезок свободного времени, и едва ли они знают, что с ним делать. Как и прежде, досуг приравнивается к физическому отдыху, а работа – к физической нагрузке. «Просто посидеть», «поднять ноги», «задремать», «прилечь» – такими фразами жены описывали свой досуг[663].

У их мужей был паб или клуб, куда можно было пойти в нерабочее время, но там, где не было ни работы, ни денег, которые можно было бы потратить на какое-нибудь развлечение, дело по умолчанию состояло в том, чтобы более или менее ничего не делать самостоятельно[664]. «Невежество и бедность, – писал Роберт Робертс в «Классических трущобах», – вместе порождали по большей части тоску, тупую вялость закоулков. ‹…› Как знакомо это тому, кто рос рядом с этими молчаливыми фигурами, которые, прислонившись к дверному косяку и уставившись в пустоту, ждали, когда же наступит время ложиться спать»[665]. Э. Уайт Бакке уделил особое внимание незанятым рабочим 1930-х годов, которые сильно беспокоили представителей среднего класса тем, что стояли в общественных местах без дела. «На самом деле, – настаивал он, – одной из выдающихся особенностей бездельничанья в Гринвиче было отсутствие разговора. Мужчины чаще стояли поодиночке, чем в группах. Молодые люди были более общительны, равно как и более старшие мужчины – как я полагаю, пенсионеры. Мужчины же среднего возраста вполне охотно вступали в разговор, если я обращался к ним, однако