старый порядок с его неподготовленными чиновниками и филантропами-любителями от нового режима профессиональных государственных служащих[626]. Поэтому в ранних докладах капелланы старались измерить эффективность своего труда. «Мы рады привести, – писала комиссия по Пентонвилю в 1848 году, – следующий факт о влиянии религиозного наставления: из 1500 заключенных число допущенных до Святого причастия составило около 300, а из этих 300 человек менее 20 совершили какое-либо правонарушение и менее 10 совершили какой-либо аморальный поступок после того, как покинули наши стены, насколько смог установить капеллан»[627]. Однако такие цифры было трудно собрать во временны´е ряды, и они имели в лучшем случае косвенное отношение к центральному процессу покаяния и исправления путем уединенного общения с Богом. Цифры о Святом причастии отражали некий путь по правилам англиканской религии, но не учитывали ни духовного состояния заключенного до тюрьмы, ни того, как номинальное соблюдение религиозных обрядов соотносится с истинным покаянием.

Спрос на цифры подорвал авторитет капелланов. В то время как их доклады вскоре стали ограничиваться описательными рассказами, другие должностные лица отреагировали на новую культуру государственного управления публикацией все более подробных таблиц с показателями работы. Измерялся прогресс в обучении грамоте, составлялись списки продуктов труда в камерах – от фартуков до носовых платков и конвертов[628]. Многое считалось ради счета, но это создавало впечатление целенаправленных, последовательных усилий соответствующих чиновников. Что касается принудительного одиночества, то здесь систематически регистрировались только одни неудачи. Пентонвильские медицинские работники – а не капелланы – ежегодно учитывали и пытались объяснить одно-два самоубийства; три-четыре попытки самоубийства (большинство из которых считались фиктивными); переводы в Бетлем, а позднее и в другие лечебницы; и двадцать-тридцать случаев, когда заключенных возвращали в тюремный «коллектив», обеспокоившись влиянием одиночества на их психическое или физическое состояние. По мере совершенствования методов диагностики они смогли составлять таблицы телесных или психологических недугов и нарушений среди заключенных. Эти данные были призваны демонстрировать заявленную эффективность одиночного режима. В результате регулярных посещений камер благополучие их обитателей отслеживалось по медицинским стандартам того времени, и тех, кто был признан неспособным выдержать суровые условия длительного одиночества, переводили. Однако эти же цифры сделались оружием в руках критиков. В 1846 году председатель Бетлемской больницы сэр Питер Лори воспользовался официальными отчетами для своей блистательной атаки на режим, получившей название «Убийство без убийства, или Влияние раздельного содержания под стражей на телесное и психическое состояние заключенных в правительственных тюрьмах». «Я утверждаю, – заявлял он, – что эта система отправила множество заключенных в Бетлемскую больницу в качестве сумасшедших и что ее применение сопровождалось такими смертностью и заболеваемостью, каких нет в тюрьмах, работающих по системе безмолвия»[629].

Со временем капелланы отказались от любых попыток дать количественную оценку покаянию заключенных, достигнутому благодаря их уединенному духовному общению с собой и с Богом. «Отразить с какой бы то ни было степенью уверенности результаты усилий, предпринятых для понуждения преступника к осознанию своих грехов и для исправления его жизни, едва ли возможно; допущения и догадки представляются бесплодными», – писал капеллан в «Докладе тюремного начальства» за 1862 год[630]. Чем пристальнее рассматривали они заключенных, тем больше их поражала разница между ними. В основе статистического движения лежал поиск того, что самый влиятельный его сторонник, бельгиец Адольф Кетле, назвал l’ homme moyen – «среднего человека», в котором «под влиянием определенных причин возникают регулярные эффекты, колеблющиеся как бы вокруг фиксированной средней точки, не претерпевая никаких существенных изменений»[631]. Во многом дискуссия о реформе пенитенциарной системы была сосредоточена на фигуре стандартного заключенного, который предсказуемым образом реагировал на конкретный режим, будь то одиночный или надзорный режим, режим молчания или режим раздельного содержания. Однако чем больше капелланы пытались понять последствия одиночества, тем большее разнообразие они обнаруживали. Некоторые заключенные в силу своих физических данных или характера, очевидно, больше других могли противостоять изоляции – путем упрямой стойкости или активного сопротивления. И наоборот, у неудач было много причин. «Чем дольше период разделения, – предупреждал Джошуа Джебб, архитектор тюремно-камерной системы, – тем более бдительным должен быть медицинский надзор, чтобы не допустить нарушения психического или физического здоровья, которое всегда нужно иметь в виду как возможный результат в случае с заключенными определенных темпераментов и склонностей и в соответствии с тем, насколько остро переживают они наказание»[632].

Все яснее капелланы и врачи видели, что результат наказания определяется взаимодействием периода заключения в камере с историей и предполагаемыми перспективами заключенного. «Таким образом, – гласил «Доклад управляющих тюрьмами для осужденных преступников» за 1854 год, – разница в нравственном характере объекта раздельного содержания, продолжительности его наказания, характере перспектив, ожидающих его после освобождения, продолжительности его жизни и степени его физической силы и произведет, как можно ожидать, если смотреть в масштабе больших чисел, соответствующую разницу в воздействии на разум»[633]. Тюремные специалисты осознали, что плохое психическое здоровье – настолько же причина, насколько и следствие заключения в тюрьму. Будь то в результате генетической или приобретенной болезненности, осужденные за тяжкие преступления приносили в камеры огромное количество уязвимостей[634]. «Религиозное и нравственное состояние 1515 заключенных, – писал капеллан в «Докладе управляющих тюрьмами для осужденных преступников» за 1869 год, – будь оно тщательно и статистически упорядочено, заняло бы много листов»[635].

Любой данный набор заключенных сопротивлялся обобщению, тем более после того, как в 1849 году Пентонвильская тюрьма стала принимать уже не специально отобранные группы заключенных, а «поперечный срез» всего осужденного населения. Это был вопрос времени в нескольких смыслах. Хотя они сами работали до изнеможения, даже с помощниками и с чтецами Священного Писания из мирян капелланы, как правило, лишь кратковременно посещали каждую камеру раз в несколько недель – ведь они должны были навещать сотни заключенных[636]. Идеал долгой духовной беседы с каждым из заключенных, проходивших суровые испытания одиночного самоанализа, был недостижим[637]. Там же, где контакт устанавливался, капелланы сталкивались со множеством биографий, не умещавшихся в их поле зрения, и множеством возможных перспектив. Даже для современных исследователей оценка опыта одиночного тюремного заключения связана с большими методологическими проблемами, поскольку воздействие социальной изоляции, утрата контроля над повседневной жизнью и отсутствие стимулов внешней среды должны оцениваться в контексте разнообразных и зачастую серьезных заболеваний, наблюдающихся в любой группе заключенных[638]. Эта проблема была еще сложнее для капелланов середины XIX века, потому что в основе их предприятия лежала отчетливо светская концепция душевных страданий. Хотя режим принудительной изоляции был основан на идее открытости Бога для частного общения, но начиная с Хэнуэя уже не было ощущения божественной защиты для тех, кто подвергся ужасам одиночного заключения. Группа профессиональных христиан пришла к оценке опасности этого опыта, мало чем