заключенных по крайней мере в ночное время, однако днем заключенные должны были быть настолько заняты ручным трудом, что у них оставалось мало времени для духовного созерцания. Потребовалось еще полвека дебатов, включая дискуссию о Паноптикуме Бентама, прежде чем государство инвестировало средства в проект Хэнуэя. Пентонвиль, первая образцовая тюрьма современной эпохи, был посмертным воплощением практически всех его предложений, включая такие детали, как замена имен заключенных номерами и требование носить маски в часовне и классной комнате для предотвращения разговоров. Однако прежде чем его чертеж воплотился в кирпиче и растворе, ожесточенная полемика об одном недолговечном нововведении по ту сторону Атлантики сделала термин «одиночный» настолько токсичным, что от него – как от ключевой характеристики его системы – пришлось отказаться.

В 1821 году в тюрьме штата Нью-Йорк в Оберне было открыто новое отделение на восемьдесят камер, в которых заключенные содержались в полном одиночестве: без физических упражнений, без каких-либо человеческих контактов, а также в условиях нехватки света и пищи. К этому времени вопрос о реформе пенитенциарной системы обсуждался на международном уровне, и хотя уже через два года режим в Оберне был изменен, его последствия широко обсуждались. Влиятельный текст о нем написали Гюстав де Бомон и Алексис де Токвиль; по-английски он вышел в 1833 году. Выводы авторов были ужаснее некуда:

Это испытание, от которого ожидали столь благоприятного результата, было роковым для большей части осужденных: для исправления их подвергали полной изоляции; но такое абсолютное одиночество, если ничто его не прерывает, не под силу человеку; оно уничтожает преступника без задержки и жалости; оно не исправляет, а убивает[581].

Этот вердикт стал ключевой точкой отсчета в современном дискурсе о наказании[582]. Позднее Quarterly Review писал:

Разум и тело под воздействием этого неуклюжего и варварского эксперимента разрушались; некоторые умерли, многие сошли с ума, двадцать шесть были помилованы, а остальных перевели в конце года. Этот катастрофический американский метод оказал сильнейшее влияние на изменение различных теорий тюремного наказания[583].

Есть две причины, по которым обернский опыт имел такое влияние. Первая – тон дебатов. Ставки были высоки: речь шла о будущей роли государства и организованной религии, о потенциальном уровне государственных расходов и – в случае неудачи – о последствиях для законопослушных граждан, все больше опасающихся растущей неэффективности личной дисциплины в индустриализирующемся обществе. Не было ни признанной доказательной базы, ни согласия по примененным психологическим теориям. Используемые категории поведения, включая надзор, социальное взаимодействие и само одиночество, были настолько глубокими, что дискуссия быстро превратилась в игру с нулевой суммой, в которой ни одна из сторон не желала видеть в аргументах другой никаких преимуществ[584].

Вторая причина – предсказуемый результат нью-йоркского эксперимента. Краткая попытка навязать тотальный, полностью светский опыт лишь подтвердила, насколько опасно одиночество. Этот урок заставил изменить язык. Одиночество несло с собой столько известных рисков и столь давний культурный груз, что в пореформенный период поставило под угрозу саму задачу достижения общественного консенсуса. К тому времени, как парламент санкционировал строительство Пентонвиля, слово «одиночный» стало означать «отдельный». В новом термине акцент делался на предотвращении взаимодействия между заключенными при регулярном вмешательстве тюремного персонала. Согласно Тюремному уставу 1843 года, заключенный в отдельной камере должен был принимать целую вереницу непрошеных гостей:

В камере его должны ежедневно навещать начальник, капеллан и доктор; также воспитатель – в часы, предписанные капелланом; также всякого заключенного во всякий день должен посещать служащий во время раздачи пищи и еще тогда, когда потребуется для надзора за его занятиями[585].

Для многих, кто следил за дебатами вокруг программы Хэнуэя, это разделение не имело смысла. Заключенные будут по-прежнему проводить большую часть дня и всю ночь в полном одиночестве в камерах, задуманных к тому же как звуконепроницаемые. Критикуя вариант, представленный в Редингской тюрьме, сэр Ричард Вивиан писал, что «это наказание настолько близко к одиночному заключению, что лишь предвзятый подход позволил бы положительно определить разницу между ними»[586]. Как бы ни настаивали сторонники пентонвильской модели на новом ярлыке, старые смысловые обозначения прочно закрепились в общественном дискурсе. Обозревая лондонские тюрьмы, Генри Мэйхью и Джон Бинни отметили, что «ее часто осуждают как очередную форму одиночного заключения, идея которого столь тесно связана в общественном сознании с мрачными подземельями и деспотичной жестокостью Средневековья, что одного этого достаточно для пробуждения сильнейшего отвращения в сердце каждого англичанина»[587].

Изменение в языке сделало еще более важным полное осуществление роли капелланов. Со времен Хэнуэя религиозный персонал становился все более важным элементом пенитенциарной системы. Его роль была официально закреплена в Законе о тюрьмах 1823 года, наделившем их полномочиями по надзору за всем тюремным персоналом, включая коменданта, и обязанностью сообщать о недостатках соответствующим органам власти[588]. В течение следующей четверти столетия ведущие капелланы становились общественными деятелями. Они рассматривали преподавателей грамотности как неотъемлемую часть собственного проекта и регулярно докладывали об их работе[589]. «При раздельном заключении, – поясняла комиссия по Пентонвилю, – одиночество облегчают более частые контакты с моральными и религиозными наставниками и более либеральное использование средств перевоспитания»[590]. Если «ужасы одиночества» должны были служить сдерживающим фактором для склонных нарушить закон, но при этом не угрожать психическому здоровью осужденных, то взаимодействие с профессиональными праведниками было крайне важным. Де Бомон и де Токвиль, изучавшие американские эксперименты, в этой их важности не сомневались. «Может ли быть более полезное для исправления сочетание», – писали они, –

чем тюрьма, которая подвергает заключенного всем испытаниям одиночества, ведет его через размышления – к раскаянию, через религию – к надежде; которая делает его трудолюбивым под бременем безделья и которая, хотя и причиняя муки одиночества, заставляет найти утешение в беседе с благочестивыми людьми, на коих он в противном случае смотрел бы с равнодушием и коих слушал бы без удовольствия?[591]

Они не были уверены, что новые системы можно было перенести в их страну, поскольку не считали, что католическое духовенство во Франции достаточно заинтересовано в реформе пенитенциарной системы и в том, чтобы посвящать время и силы обеспечению ее функционирования[592].

Это была двусторонняя сделка. Раздельное заключение облегчало работу капелланов, которые, в свою очередь, заботились о том, чтобы польза от одиночества превышала его опасности. Капеллан Престонской тюрьмы Джон Клэй писал, что «оно дает заключенному много торжественных и непрерывных часов для внутреннего усвоения того, что он мог открыть для себя во время ежедневных и воскресных богослужений в часовне. Таким образом, ясно, что камера, будучи бесполезной – если не вредной – без христианского