из семьи в религиозный орден, хотя они по-прежнему стояли перед выбором между карьерой и браком вплоть до ХХ века[568].

Ужасы одиночества

Энергичнее, чем о закрытых орденах, спорили лишь о параллельной реформе пенитенциарной системы. Здесь наблюдалось похожее сочетание оспариваемых свидетельств, сомнительных мотивов и спорных результатов. В обоих случаях центральное место занимала христианская концепция одиночества, одновременно влиятельная, опасная и принципиально непредсказуемая по своим последствиям. С открытием в 1842 году тюрьмы в Пентонвиле долгие дебаты наконец воплотились в специализированной институции. В конце XVIII – начале XIX века стала очевидна необходимость в систематической альтернативе прогнившим, убогим, краткосрочным тюрьмам и отвратительному театру смертной казни[569]. Для все большего числа комментаторов решение заключалось в общем возрождении христианства и применении одной из наиболее глубоких его практик. Ощущение кризиса пенитенциарной политики было общим для модернизирующихся государств Европы. Многообещающая модель начала XVIII века заимствовала распорядок у католического монастыря. В 1703 году в Риме, в соответствии с инициативой папы-реформатора Иннокентия XII, был открыт Casa di Correzione (исправительный дом) Сан-Микеле-а-Рипа[570]. Это была специальная тюрьма для малолетних преступников, основанная на принципах гигиены и молчания. Мальчики содержались в чистых камерах, спали отдельно друг от друга и не имели права разговаривать при выполнении дневных заданий. Этот режим воплощал в себе новую антитезу одиночества и общения. Разговор между заключенными считался вредным для их реабилитации. Исправительный эффект длительного заключения постоянно подрывался расширением возможностей для общения между осужденными. Злостные преступники пагубно влияли на мелких правонарушителей, и в результате заключенные как группа образовывали неконтролируемую школу порока.

В европейских дебатах молчание понималось шире, чем простое отсутствие словесного общения. Возрос интерес к позитивной функции предотвращения разговоров. Джон Ховард, автор первых систематических реформ английских тюрем, собрал информацию о целом ряде международных моделей, в том числе о соответствующих учреждениях в Соединенных Штатах и Германии[571]. Он размышлял о конструктивном воздействии изоляции на заключенных в тюремной среде. «Одиночество и молчание благоприятствуют размышлениям, – писал он, – и могут привести к раскаянию»[572]. В Casa di Correzione запрет на разговоры рассматривался как форма покаяния; духовная функция долгой молчаливой медитации была также исследована в трудах о тюрьмах доминиканского монаха дона Мабильона, опубликованных посмертно в 1724 году. Отшельническая традиция, на которую он опирался, была общим наследием как католической, так и протестантской церкви и оказала сильное влияние на автора важнейшего из опубликованных в Англии XVIII века проектов тюремной реформы.

Джонас Хэнуэй был евангелическим социальным реформатором, который интересовался целым рядом тем, связанных с бедностью и моральным упадком своего времени. Что касается тюрем, то он знал, что вступает в бурную дискуссию. «У каждого есть план, – писал он в 1776 году, – и излюбленная система; моя – одиночество в заточении»[573]. Его система взглядов возникла из анализа пороков общества: «Первое соображение: не являются ли неверие и пренебрежение религией ведущей причиной бедствия, на которое мы сетуем?»[574] Богатые перестали быть моральными лидерами, церкви отступили на обочину людской жизни, а дисциплинарные институты государства были, мягко говоря, бесполезны. В отношении тюрем Хэнуэй разделял мнение прежних реформаторов: разговоры мешают исправлению. «Если самый безопасный способ уберечь заключенного от отравления ядовитым дыханием товарищей по греху, – писал он, – и увести его с порочного пути состоит в том, чтобы лишить его всякой возможности пагубного общения, то можно ли сомневаться, будем ли мы это делать?»[575]

Как только заключенного помещали в отдельную камеру, он мог начать испытывать глубокие преимущества вынужденного размышления. «Одиночество, – писал Хэнуэй, – выполнит, таким образом, свое дело – не туманно, формально и бессмысленно, а произведя реальную перемену в сердце, – и поднимет павших, и защитит наиболее уязвимых»[576]. Суть наказания состояла в том, что, вместо того чтобы отвергнуть заключенного как павшего окончательно и бесповоротно, оно признавало в нем брата-христианина, не менее способного к искуплению в размышлении и молитве, чем любой другой человек. Заключенный в одиночестве по-новому переживал само время. Жизнь, полная бездумных поступков, сменится дисциплинированным обдумыванием. Длинные дни в камере заставят задуматься как следует. В таком возвышенном состоянии заключенный станет размышлять о своем прошлом и будет вынужден задуматься о своем будущем в этой и следующей жизнях. Благочестивый евангелист Хэнуэй стремился создать такие условия, в которых заключенные смогут воспроизводить его собственные ежедневные обряды: «Пусть человек будет поставлен в такое положение, при котором он едва ли сможет избежать анализа своего душевного состояния, и он устремит свой взор по ту сторону могилы – не только с надеждой на хорошее, но и в страхе перед грядущим ужасом»[577].

Одиночное заключение соединяло в себе самый благожелательный и самый жестокий ответ на преступление. Оно давало заключенному возможность непрерывного размышления, которая в обществе в целом зачастую доступна лишь беспечным и богатым. В то же время длительная принудительная изоляция – самая страшная перспектива, в которой заключенный придет к Богу вследствие своего мучительного положения. «Размышление не может утратить всей своей силы, – замечал Хэнуэй, – и сердце человека не может так окаменеть, но рассмотрение своей бессмертной доли под воздействием ужасов одиночества откроет его разум. Он будет ощущать свое положение как промежуточное между двумя мирами и как подготовку к обоим»[578].

В свете споров, вызванных задержкой в реализации программы Хэнуэя, важно отметить, что и он, и другие реформаторы вполне отдавали себе отчет в деструктивном потенциале своей системы[579]. За полвека до обрушившейся на них критики они спрашивали себя, выдержит ли человеческий разум предлагаемое наказание. Хэнуэй подошел к этой проблеме решительно: «Наказание слишком ужасно. Может ли кошмар одиночного заключения довести заключенного до самоубийства?» На этот вопрос у него было два ответа. Первый заключался в апелляции к изначальной пользе продолжительных размышлений, столь часто спасающих человека от необдуманных действий, чреватых самоуничтожением[580]. Второй состоял в обращении за помощью к религиозным специалистам. Новые виды построенных помещений должны были сопровождаться новыми уровнями личного вмешательства. На каждом шагу заключенный должен был иметь возможность обратиться за поддержкой и руководством к квалифицированным духовным наставникам. Как вспомогательный персонал тюрьмы должен состоять из наемных работников, не зависящих более от взяточничества и вымогательства, так и их религиозным коллегам должна быть предложена новая система подготовки и прохождения службы. Капелланы должны стать ключевыми фигурами в обеспечении того, чтобы одиночное заключение выполняло свои функции и удерживало в определенных рамках свои ужасы.

В краткосрочной перспективе Хэнуэй не оказал большого влияния на строительство тюрем и управление ими. В Законе о тюрьмах от 1779 года была закреплена номинальная ориентация на одиночное содержание