— Каких закладчиков? — нахмурился Разумихин.Внезапно Раскольников расхохотался, и пренеприятно, глядя товарищу в глазанеподвижным взглядом.

— Не знал я, Митька, что ты теперь по этакой частистараешься, — с расстановкой, явно желая оскорбить, процедил хозяинкомнаты.

И преуспел.

— Ну, ты… — Дмитрий сжал кулаки. — Ежели б тыбыл не болен, я бы тебя… Э, да ну тебя к черту с твоими вывертами!

Он развернулся, бросился вон из комнаты — стольстремительно, что чуть не сбил с ног поднимавшуюся по лестнице барышню.

Барышня была, хоть и высокая, но тоненькая. Разумихин своеюмассою прямо-таки снес ее со ступеньки, однако успел подхватить и удержать отпадения.

— Виноват, черт! Прошу извинить! — вскричал он сдосадою и хотел бежать дальше, но взглянул на лицо незнакомки и замер на месте.

— Ничего, — ответила девушка с несколькоиспуганной улыбкой, но ничуть не потерявшись. — Вы, верно, оченькуда-нибудь спешите, оттого и не посмотрели.

— Да, спешу. То есть, нет, я, собственно…

С каждою секундой барышня держалась всё спокойнее, аРазумихин, наоборот, всё смятенней. Он и сам не мог бы объяснить, что это нанего нашло, но решительно не мог ни двигаться дальше, ни отвести взгляда от еелица.

— Раз уж вы задержались, — улыбнулась она ужесовсем не испуганно, а весело, — можно ли у вас спросить? Не изволите лизнать, где проживает Родион Раскольников?

— Знаю, — хрипло ответил Разумихин. — Вы егосестра, да?

Догадаться, впрочем, было нетрудно. Девушка, которую мать вписьме называла «Дуней», имела в чертах много сходного с Родионом Романовичем,но только, пожалуй, была еще красивей. Волосы темно-русые, немного светлей, чему брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время необыкновеннодобрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью издоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чутьвыдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность вэтом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, междупрочим, как будто надменность.

— Он вам рассказал о нашем приезде? Вы, наверное, егодруг? Да, я младшая сестра Роди, Авдотья Романовна.

Барышня смотрела на Дмитрия ясно и приветливо, но онзатушевался еще пуще.

— Разумихин, — кое-как пробормотал он. —Только сейчас от него… Ну, не буду мешать родственной встрече, и всё такое…

Сделав над собою усилие, он наконец двинулся дальше, но ногине желали идти.

— Знаете что, он нездоров, — сказал Разумихин, нодевушка, кажется, не услышала.

Взволнованная предстоящим свиданием, она уже стучала в дверьи, не дождавшись отклика, вошла.

Дмитрий спустился на ступеньку-другую. Остановился,потоптался на месте и вдруг сел.

Подожду-ка я, мало ли что, может, в аптеку понадобится илиеще что, сказал он себе и ни с того ни с сего покраснел.

Дело, разумеется, было не в аптеке. Разумихину вообразилось,что Родька в своем нынешнем исступлении накинется на сестру и обидит ее илиударит, а от одной мысли, что черноглазую барышню кто-то, пускай даже роднойбрат, может ударить, у Дмитрия Прокофьевича опасно перехватило дыхание. Он низа что и самому себе не признался бы, что, пожалуй, желал бы такого оборотасобытий: чтоб Авдотья Романовна крикнула «на помощь!» или что-нибудь подобное,и тогда он, Разумихин, вбежал бы и защитил ее.

Оттого Дмитрий сидел весь подобравшись, напряженноприслушивался к доносящимся из комнаты звукам, и был готов, ежели понадобится,в секунду оказаться наверху.

Однако опасения (или надежды) его, казалось, были напрасны.Никаких признаков ссоры чуткий слух Разумихина не улавливал.

Поначалу, едва Авдотья Романовна переступила порог,донеслись какие-то тихие восклицания, потом, почти сразу же, всхлипы, но отнюдьне горькие, а наоборот радостные. Затем шум ровного, приглушенного разговора.Дмитрий уже стал корить себя за излишнюю мнительность, как вдруг голосасделались громче, еще громче, и скоро на лестнице было слышно каждоепроизносимое слово.

— Да как… ты… смел?! — прерывисто, будтозадыхаясь, воскликнул сначала женский голос.

Ответ был хоть и произнесен запальчивым тоном, но пока ещенеразборчив.

— С чего ты вообразил, что я приношу себя в жертву? Немного ль самомнения? Да и вообще, твое ли то дело? Я ему слово дала! За когожелаю, за того и выхожу!

— Ну уж это нет, Авдотья Романовна! — пронзительновыкрикнул Раскольников. — Это я не позволю! Вы кем меня выставляете?Приживалом при вас? Альфонсом? Да будь ты проклята со своей унизительнойжертвой! Моя сестра будет торговать собою, чтоб я за счет этого начал своюкарьеру?

И здесь раздался звук, которого так страшился Разумихин —звон оплеухи.

С рычанием сорвавшись с места, Дмитрий ворвался в комнату,даже не заметив, что плечом выбил дверь с одной из петель.

Однако защищать Авдотью Романовну от обезумевшего братца емуне пришлось. Взору Разумихина открылась весьма неожиданная картина.

Родион Романович стоял обомлевший, трогая пальцами левующеку, которая была гораздо краснее правой. Барышня же стояла перед ним наколенях, обхватив его руками и беззвучно плакала, шепча: «Прости, прости…»

Увидев приятеля, Раскольников не рассердился, а лишь немногосмущенно улыбнулся.

— А, снова ты. На крик прибежал? Рекомендую, моя сестраДуня. Только что прибила меня, и, кажется, за дело. Дуня, вставай, будет, мы неодни. Это товарищ мой, Дмитрий Прокофьевич Разумихин.

Но Авдотья Романовна и сама уже поднималась.

— Мы знакомы, — пробормотала она, не осмеливаясьглядеть на свидетеля семейной сцены.

Вот ведь удивительно: глаза у ней покраснели от слез, носраспух, но сейчас она показалась Дмитрию еще красивей, чем на лестнице.

— Что вылупился? — засмеялся Родион Романович,отчего-то пришедший в отменное расположение духа. — Такие уж мы, Раскольниковы.Рязанские африканцы.

Оплеуха — лучшее средство от истерики, сказал себе Разумихини тоже улыбнулся.

— Да, тебе лучше, это видно. Ишь, глаза-то блестят. Ато ведь он, Авдотья Романовна, вы не поверите, еще недавно пластом лежал.

Дмитрию было невыразимо приятно обращаться к ней вот так, насовершенно естественном основании и называть по имени.