— Больны они, шибко больны, — сообщилаНастасья. — Я штей носила, своих, не хозяйкиных, так и тех кушать нестали.

Дмитрий Прокофьевич почесал затылок.

— Родька, не отворишь, что ли?

С той стороны в створку двери что-то ударило — должно быть,бросили штиблет или сапог.

— Ладно, завтра я не один ворочусь, и ты у меняпопляшешь, — пробормотал сам себе Разумихин, повернулся и побежал поступенькам вниз.

Вместо прощанья ущипнул Настасью за бок, отчего та не безудовольствия взвизгнула, и впился белыми зубами в принесенную булку, рассудив,что до завтра она все равно зачерствела бы.

Это, стало быть, произошло поздним вечером во вторник, анынче, около полудня, Дмитрий появился в Столярном вновь. Будучи человекомслова, привел с собою, как обещался, приятеля, одного Зосимова, недавнеговыпускника медицинского факультета. Настроен Разумихин был очень решительно,готовый, если понадобится, вышибить своим твердым плечом створку, однако кштурму прибегать не пришлось.

Родион Раскольников едва пять минут как вернулся, а вернее,еле притащился из полицейской конторы, до такой степени ослабленный обмороком,что упал на кровать, не раздеваясь и даже не прикрыв за собою двери. Таким —неподвижно лежащим лицом вниз, почти бесчувственным — и застали его гости.

— Эге, — покачал головой Зосимов, флегматичный инемногословный молодой человек, очень старавшийся держаться солидно, чтобыказаться старее своих лет. — Поверни-ка его.

Разумихин немедленно исполнил приказание, причемпереворачиваемый даже не открыл глаз, а врач посчитал биение пульса, послушал втрубку легкие и приоткрыл больному веко, чтобы посмотреть на цвет белков. Всеэти действия, кроме самого последнего, к последствиям которого мы еще вернемся,заняли довольно много времени, ибо Зосимов вообще отличался обстоятельностью инеторопливостью.

Дмитрий Прокофьевич же тем временем оглядел пристанищесвоего бывшего соученика, да только присвистнул.

Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшаясамый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стенобоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в нейжутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебельсоответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеныйстол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному,как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука;и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половинуширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившаяпостелью Раскольникову. Перед софой стоял маленький столик.

Внимание Разумихина привлекли листки, лежавшие на этомстолике. Дмитрий Прокофьевич взял бумагу, увидел, что это письмо, однаконисколько не смутился, рассудив, что из письма, возможно, куда лучше узнает онынешнем состоянии друга, нежели от него самого.

Письмо было от матери Раскольникова.

«Милый мой Родя, — писала мать, — вот уже двамесяца с лишком как я не беседовала с тобой письменно, от чего сама страдала идаже иную ночь не спала, думая. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один у нас, уменя и у Дуни, ты наше все, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когдая узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чемсодержать себя! Чем могла я с моими ста двадцатью рублями в год пенсиона помочьтебе?

Но теперь, слава богу, мы можем похвалиться фортуной, о чеми спешу сообщить тебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что сестратвоя вот уже полтора месяца как живет со мною. Слава тебе господи, кончились ееистязания. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то,будто Дуня терпит много от грубости в доме господ Свидригайловых, что могла ятогда написать тебе в ответ? Если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуйбы, все бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер, и чувстватвои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Главное затруднение состояло втом, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла напередцелых сто рублей под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть,и нельзя было место оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперьмогу тебе все объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобывыслать тебе шестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался.

Несмотря на доброе и благородное обращение Марфы Петровны,супруги господина Свидригайлова, и всех домашних, Дунечке было очень тяжело,особенно когда господин Свидригайлов находился, по старой полковой привычкесвоей, под влиянием Бахуса. Представь себе, что этот сумасброд возымел к Дунестрасть. Наконец не удержался и осмелился сделать Дуне явное и гнусное предложение,обещая ей разные награды и сверх того бросить все и уехать с нею в другуюдеревню или, пожалуй, за границу. Развязка же наступила неожиданная. МарфаПетровна нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняввсе превратно, во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной.Произошла у них тут же в саду ужасная сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуню,не хотела ничего слушать, а сама целый час кричала и, наконец, приказала тотчасже отвезти Дуню ко мне в город, на простой крестьянской телеге, в которуюсбросили все ее вещи, белье, платья, все как случилось, неувязанное инеуложенное. А тут поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная иопозоренная, должна была проехать с мужиком целых семнадцать верст в непокрытойтелеге.

Целый месяц у нас по всему городу ходили сплетни об этойистории, и до того уж дошло, что нам даже в церковь нельзя было ходить с Дунейот презрительных взглядов и шептаний, и даже вслух при нас были разговоры.Всему этому причиной была Марфа Петровна, которая успела обвинить и загрязнитьДуню во всех домах. Но, по милосердию Божию, наши муки были сокращены: господинСвидригайлов одумался и раскаялся и, вероятно пожалев Дуню, представил МарфеПетровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности. МарфаПетровна была совершенно поражена и «вновь убита», как она сама нампризнавалась. Она приехала к нам, рассказала нам все, горько плакала и, вполном раскаянии, обнимала и умоляла Дуню простить ее. В то же утро, нискольконе мешкая, прямо от нас, отправилась по всем домам в городе и везде, в самыхлестных для Дунечки выражениях, проливая слезы, восстановила ее невинность иблагородство ее чувств и поведения.