Через некоторое время, когда поток вопросов о жизни иссяк, я наконец приступила к цели своего визита:

— Матушка, когда детей приводили в приют, то делали гравюры?

— Так и есть, — согласилась старушка. — По сей день это правило неизменно.

Я кивнула и с замирающим сердцем уточнила:

— А мой портрет у вас сохранился?

Монашка задумалась, знакомым жестом постучала пальцем себе по подбородку, как делала в прежние годы, и заключила:

— Должен был остаться.

В поисках нужной коробки она распахивала дверцы шкафчиков, перебирала шкатулки на полках, пока не обнаружила нужную. Присев, матушка протянула мне ящик. Дрожащими руками я отодвинула крышку. Внутри лежали сложенные бумаги о моем удочерении, письма от приемных родителей с объяснениями причин, почему маленькая немая девочка не смогла прижиться в их доме. Помнится, одни умудрились назвать меня шумной.

Они же били меня хуже всех.

Портрет испуганной малышки, меня в шестилетием возрасте, прятался на самом дне шкатулки. Не дыша, я вытащила из сумки стащенную из дома бывшего мэра гравюру и свела изображения вместе. Одинаковыми, не по-детски серьезными глазами на меня смотрели как две капли воды похожие девочки.

Не выдержав, я перевернула портреты.

— Катарина, что такое? — испугалась монашка, внимательно следя за моей реакцией. — Ты побледнела.

— Ничего, матушка. — Через силу я изобразила жалкую улыбку. — Совершенно ничего не случилось.

Я была Зои Каминская. Единственная дочь известного алхимика, спасшаяся от пожара благодаря доброй служанке.

Мою спальню, пахнущую перечной мятой аптекарского двора, затопили сумерки. В углах притаились глубокие тени. Вечер зрел, и они набирали силу, чтобы выползти из убежища и заполонить пространство. Закутанная в одеяло, я пыталась отогнать воспоминания из прошлого, накатывающие, словно морские волны.

Однажды из приюта меня забрала в богатый дом жена вельможи. Она целовала меня на ночь, наряжала, точно фарфоровую куклу, и возила с собой по светским приемам, где мне надлежало тихо сидеть на стуле в углу, сложив руки в белых кружевных перчатках на коленках, обтянутых белыми кружевными чулками. На самом деле «тихо» было моим вторым именем — я не говорила, только-только пришла в себя после благородного семейства лицейского учителя, где меня избивали смертным боем, и мечтала по возможности слиться со стенкой.

Спустя две седмицы после удочерения богатой сунимой я потерялась в огромном торговом доме, и когда на следующий день меня, зареванную и испуганную, в особняк на Королевском холме вернул постовой, то освободившееся место приемной дочери уже заняла другая маленькая девочка.

Следующие полгода я травила себя мыслью, будто сделала что-то не так, раз ласковая, добрая мама выставила меня на улицу, как нагадившую на дорогой ковер собачонку. Но, повзрослев, осознала, что меня воспринимали не иначе как домашнего питомца и быстро сменили на более симпатичного любимца.

Раздался стук в дверь. Углубившись в воспоминания, я вздрогнула. На пороге появился отец.

— Ты чего сидишь в темноте? — удивился он.

— Почему ты меня выбрал в сиротском доме?

Отец, считавший, будто дочь страдала от любовной лихорадки по Яну, подобной каверзы не ожидал и растерянно моргнул. Поколебавшись, он все-таки вошел, прикрыл за собой дверь, присел рядом.

— Откровенно говоря, ты сама меня выбрала.

Я слышала эту историю сотни раз, но все равно заставляла повторять снова и снова, ведь долгие годы отец являлся моим единственным островком бесконечной любви, преданности и стабильности.

— Я шел по улице, никому не мешал и подумывал выпить солодового виски с дядюшкой Кри, но тут ты вылезла через эту жуткую ограду вокруг приюта. Схватилась за мою штанину и хлоп-хлоп глазищами снизу вверх. Сама маленькая, худенькая, как воробышек после зимы. Волос стриженый, торчит в разные стороны. — В порыве вдохновения он пошевелил возле головы пальцами, изображая криво остриженные монашками вихры. — Штанишки коротенькие… То ли мальчишка, то ли девчонка. У меня сердце защемило.

Неожиданно даже для себя я шмыгнула носом.

— Монашки ругались на чем свет стоит, но ты держалась мертвой хваткой. Никак не освободиться! Так и пришлось придумать, что я женат и мечтаю взять в дом сироту. Даже уговорил вдовицу из соседнего дома сыграть роль моей супружницы, когда мы тебя забирали. Потом Кри еще седмицу ставил курильные палочки Святым Угодникам за то, что я их прислужникам с три короба наврал.[19]Ты же знаешь, какой он суеверный. — Папа хмыкнул, вспоминая старые времена. — Не знаю, почему ты меня выбрала? Наверное, я напоминал тебе кого-нибудь из родственников.

— Наверное, — согласилась я.

Если судить по старым гравюрам, Борис Войнич совершенно не походил на моего настоящего отца, просто исстрадавшийся по ласке волчонок сидевший за оградой сиротского дома, почувствовал в проходившем мимо великане бездонный источник нерастраченной любви.

— Я очень тебя люблю, — вздохнула я, обнимая его руками.

— Умеешь ты слезу выбить, — поцеловал меня в висок отец и украдкой вытер повлажневшие глаза указательным пальцем. — Выбирайся из заточения, а то к тебе пришел судебный заступник.

Когда я вышла в гостиную, то Кастан вскочил с продавленного дивана. Неловко ударился о край столика коленкой и, сморщившись, с прямой спиной попытался дотянуться, чтобы потереть ушибленное место.

Суета обычно непробиваемого Стоммы-младшего вызвала во мне ироничный смешок.

— Я думал, что вы уже не выйдете, — признался он.

— Кастан, предложение поработать над историей о сожженной семье все еще в силе? — спросила я, и судебный заступник остановил на мне долгий понимающий взгляд.

— Верно, в силе.

— В таком случае я возьмусь за нее.

Я опустила голову, боясь, что он заметит, как в моих глазах блеснули слезы. Мы оба знали истинную причину неожиданного согласия после стольких отказов.

Ранним утром следующего дня я входила в шикарную контору Кастана Стоммы. Первое, что бросилось в глаза, — второй стол, появившийся в просторной приемной.

Лощеный секретарь с улыбкой протянул мне руку:

— Добро пожаловать, нима Войнич.

Его рукопожатие оказалось по-мужски твердым, и я удивилась. Холеные денди, разбиравшиеся в модах лучше девиц, в моей голове строго ассоциировались с тюфяками, способными разве что открывать рот, пока няньки кормили их из золотой ложечки.