Что, собственно, он делал здесь, сидя в темноте? Он толком сам не понимал, потому что повиновался своему инстинкту, требующему найти ее, как раненое животное ищет безопасное убежище.

– Его звали Брутус, и отец его убил.

Признание вырвалось из него прежде, чем он смог остановиться. Оно повисло между ними тяжким грузом. Филомена уронила руки, и Лиам подумал: «Осознает ли она, что сделала осторожный шаг в его сторону?».

– Вашу собаку?

Он кивнул, но тут же почувствовал себя неловко, потому что она могла в темноте не увидеть его кивка. Ему хотелось спрятаться, отказаться от своих слов, уйти в себя. Но внутри него жили воспоминания, а он не желал провести ночь в их компании. Только в ее компании.

– Почему ваш отец совершил такой ужасный поступок? – В ее голосе было только любопытство, без жалости и осуждения, поэтому он смог ей ответить.

– Потому что я любил Брутуса, а отцу доставляло удовольствие уничтожать все, что я любил, отказывать мне во всем, чего я хотел, и наказывать меня за любую слабость или привязанность.

Она издала горлом звук, выражающий сочувствие, и Лиам ощутил его как бальзам на горящую рану.

– Отец хотел меня сломать, чтобы сделать таким, как он сам. Он желал создать себе помощника, чтобы вершить зло, маниакальную копию собственной жестокости. Я постоянно сражался с ним, но в чем-то, боюсь, он преуспел и сделал меня похожим на себя. Сделал меня очень большим, очень сильным и неистовым. Он нанес мне множество ударов, сломал несколько костей, но самым болезненным ударом для меня стала смерть Брутуса.

Господи, зачем он это говорит? Он уже не просто взрослый, а стареющий мужчина, похоронивший все это во тьме прошлого под куда более жестокими преступлениями. Возможно, на него подействовал виски, развязавший ему язык, или ночь и луна. А может, женские чары вырвали этот рассказ у него прямо из горла. Запаниковавшая часть его существа хотела его остановить, но другая часть заставляла двигаться дальше, потому что чувствовала, что тяжкий груз стал сползать с его плеч по мере того, как он произносил свое признание.

Филомена решилась подойти еще ближе, скользя по ковру с такой непередаваемой чувственностью, что Лиам уже не знал, стоит ли ему продолжать рассказ. Он почти желал, чтобы она оставалась на прежнем расстоянии, недосягаемая для его рук. Но то, что она к нему приближалась, напоминало чудо, подобное тому, что произошло в знаменитой басне о льве и ягненке.

– Шрамы на вашей спине появились еще до того, как вы пошли служить в армию? Это сделал ваш отец?

– Большую их часть, – ответил он честно, одновременно не желая, чтобы его жалели, и покоряясь ее жалости.

Но Филомена не стала показывать, что жалеет его, она только промолчала и едва слышно сглотнула.

– Можно ли мне задать вам один вопрос?

Ей позволено говорить все что угодно, только бы звучал этот голос, который добирался до его сознания через тени и воспоминания, снимая напряжение и лаская его мускулы, жилы и кости.

Поскольку он не ответил, она решила продолжить:

– Если поведение отца нанесло вам такую ужасную рану, зачем же ранить Эндрю тем же способом?

Лиам окаменел.

– Нет, барышня, неужели вы не понимаете, что я стараюсь уберечь его от потери? Брутус жил у меня меньше года, когда его убили… у меня на глазах. Что, если привязанность моего сына будет длиться десять или пятнадцать лет, а потом собака умрет или сбежит? Разве не правильней будет с моей стороны избавить сына от этой боли до того, как она случится?

– Лорд Теннисон был первым, кто сказал: «Уж лучше полюбить и потерять, чем не любить совсем».

Гувернантка медленно присела на стул около туалетного столика. Теперь она находилась на расстоянии вытянутой руки, и Лиам стиснул кулаки и положил их на колени.

– Я не знаю этих стихов, никогда их не читал.

– Это можно исправить. – Она тихо вздохнула и наклонилась к нему в темноте. – Ваше объяснение, сказать по правде, чистейший абсурд, но я тем не менее начинаю наконец вас понимать, лэрд Рейвенкрофт.

В ее голосе появилась тень улыбки, и Лиам подумал, что если сидеть совсем тихо, то можно почувствовать тепло, исходящее от ее кожи, хотя она до него не дотрагивалась. Он нахмурил брови, стараясь понять, обидели его ее слова или польстили.

– Вам известно, что я знакома с Фарой Блэквелл, графиней Нортуок? – продолжала Филомена.

– Да.

– Она мне доверилась, и я знаю, что вы не просто хорошо знакомы, она – ваша невестка. Мне говорили, что ваш отец – злой человек, еще до того, как я приехала сюда. Фара рассказала мне, что он заплатил стражникам в тюрьме Ньюгейт, куда ваш брат попал по ложному обвинению, чтобы они забили его насмерть, забили его родного сына.

Филомена вскрыла еще одну тайную вину, которую он носил в себе. А ведь он мог этому воспрепятствовать, начни он действовать раньше и энергичнее. Если бы он превратился в Демона-горца тогда, когда мальчик Дуган Маккензи, ставший потом Дорианом Блэквеллом, так в нем нуждался, он мог бы спасти брата, и тот не превратился бы в Черное сердце из Бен-Мора.

– Мне было так жаль вашего брата за то, что он перенес много лет назад. – Голос Филомены пресекся, и она замолчала на минуту, чтобы снова овладеть собой. – Я сочувствую всем несчастным незаконным детям Хеймиша Маккензи и других мужчин. Но теперь я понимаю, что ужасной была судьба не только нежеланных детей, но и тех детей, которым пришлось жить рядом с подобным человеком!

Никто, даже Лиам, никогда не рассматривал проблему с этой стороны. Он сочувствовал бесчисленным жертвам своего отца. Но никогда не причислял себя к ним. Он был законным наследником, тем, кто, по крайней мере, унаследовал замок, плодородные земли, титул и винокуренное дело, которое он превратил из убыточного в процветающее. Лиам полагал, что изо всех детей Хеймиша Маккензи он получил наибольшую компенсацию за перенесенную боль.

Лиам провел руками по волосам и вернул их на колени, но глаз при этом старался не поднимать. Впервые со времен своего детства он чувствовал себя уязвимым, беспомощным, как будто его растянули на пыточной раме и еще один поворот винта разорвет его жилы.

– Я ненавидел отца, – признался Лиам. – Я пообещал себе, что никогда не стану таким, как он. И хотя я никогда, даже в гневе, не тронул своего сына пальцем, он все равно хочет, чтобы я умер.

Легчайшее прикосновение приласкало его – Филомена осторожно положила руку на его открытую ладонь. Ему снова пришлось закрыть глаза, потому что даже в полутьме луна освещала слишком многое.

– Ваш отец был невероятно жесток, и я очень вам сочувствую. – Ее пальцы обхватили его руку и мягко, утешающе пожали ее. Ее голос согревал зябкий холод вечера. – Единственное, что я знаю: Эндрю, ваш сын, вспыльчивый и упрямый, но, несмотря на это, трогательный. Я полагаю, он говорил с вами так, потому что был оскорблен, но по-настоящему так не думал.