По правде говоря, она не могла винить маркиза за то, что он был ею недоволен, за то, что подозревал ее и графа Торна. В отличие от нее он был не дурак и понимал, что она что-то скрывает. И упаси бог от того, чтобы Рейвенкрофт узнал всю глубину ее обмана.

Почему-то свеча погасла. Только серебряный свет луны лился в ее комнату через большое окно, рисуя на ковре крест от оконной рамы.

Филомена подошла, чтобы полюбоваться на сияющий круг, низко висящий на небе. Ее завораживали серые переливчатые облака, гонимые осенним ветром мимо убывающей луны. Их обрывки затмевали ее свет, льющийся на зеленый ландшафт Уэстер-Росс и на море, раскинувшееся вдали.

Обхватив себя руками, Филомена размышляла с грустным отчаянием над своим положением. В какую трясину она себя загнала! Сначала ей казалось, что ее ложь безобидна и служит только для ее спасения. Она собиралась просто спрятаться в этой мрачной крепости в Хайленде до тех пор, пока не минует опасность. После Белль-Глен для Филомены существовали только страх и боль, будущее представлялось ей в виде мрачной неизвестности. Она должна была бежать изо всех сил туда, где ей давали убежище.

Она и предположить не могла, что настолько привяжется к этим диким, но прекрасным местам. И только себе самой в темноте могла она признаться, что привязалась к здешнему дикому и своенравному лэрду и его детям, к тем, кто на него работает, и даже к холодным камням этого замка. А теперь ей придется все это покинуть из-за своей глупости.

Возможно, то, что она могла противостоять неразумной ярости маркиза, было ее личной победой. Но цена такой победы была слишком высока.

– Вы были не правы! – Глубокий бас разорвал тишину ночи, в нем слышались боль и стыд. Голос звучал настолько проникновенно, что, кажется, оставлял рану на коже.

Руки Филомены невольно зажали рот, чтобы сдержать крик, и она резко повернулась.

Луна бросала серебряный свет на темный силуэт маркиза. Лицо было скрыто маской темноты, а тело, кажущееся огромным в маленьком кресле, где он сидел, было окутано тенью, которая падала так, что он казался ее частью.

Демон-горец был не из тех, кто готов откладывать решение до наступления дня, когда остывали даже самые горячие головы. Он не оставлял без ответа ни один вызов.

Филомена постаралась сделать глоток, но горло сжал спазм страха. Ее работодатель решит ее судьбу прямо сейчас, в темноте.

– Вы были не правы, – повторил Лиам, как будто не собирался говорить ничего больше.

Нет, он желал оставаться призраком и подглядывать за ее таинственными женскими приготовлениями ко сну. Но она повернулась и неожиданно его обнаружила, и каждое мгновение, проведенное в молчании, становилось все более опасным для них обоих. Для ее тела. И для его души.

Обнаженная под тонким одеянием, она выглядела богиней, окутанной лунными лучами. Ее роскошные формы прекрасно были видны под тканью, просвечивающей в лунном свете.

Лиам знал, что Филомена не просто красивая, но роскошная женщина. В тихие минуты он часто представлял себе ее тело, которое она прятала под корсетом и многочисленными юбками. Но никогда в жизни он не мог вообразить себе то, что он видел всего несколько минут назад перед тем столкновением, что произошло в коридоре. Ее обнаженные формы навеки запечатлелись в его сознании: белые плечи, сияющие при свете свечи, пышные волосы, падающие волнами на спину, сверкающие, как водопад, в лучах заката. Он знал, что у нее большая грудь, но у него даже ладони чесались от одного воспоминания об их превосходной спелой форме с розовыми завершениями. Он помнил, как они дрожали от удивления. Такие груди могли заполнить и переполнить даже его огромные ладони. От этой мысли его рот наполнился слюной, а глаза закрылись от сильнейшего вожделения, поразившего его целиком.

Это нечестно! Увидеть ее такой – значило стать душой обреченной, которой дали на мгновение увидеть небесный рай, куда вход запрещен. Такая жестокость способна его погубить.

– Я знаю.

Ее покорное согласие смутило Лиама на минуту. Он открыл глаза и увидел, что она опустила руки, зажимавшие рот, и скрестила их на груди.

– Я была не права, безусловно не права, что скрывала от вас тайну Эндрю. Мне нет оправдания, но…

– Нет… – Он поднял руку, чтобы ее остановить, и от него не ускользнуло, как Филомена отшатнулась, хотя между ними была вся комната. Это рефлекторное движение заставило его стиснуть зубы. – Я имел в виду, что вы ошибались по другому поводу. У меня была собака, когда я был мальчишкой.

Хотя Филомену освещала луна, Лиам не мог видеть выражение ее лица, но ее изумление было настолько сильным, что казалось ощутимым, как пол под ногами.

– Правда?

– Да!

– И вы пришли в мою комнату, чтобы сообщить мне об этом?

Лиам ненавидел этот ровный голос, которым она задала вопрос, в нем присутствовали неуверенность и страх. Он этого не хотел, но все, что он делал, только усугубляло ее опасения.

– Да, – повторил он.

– И сказать, что я не права?

– Да, то есть нет… не только это… Я…

Он попытался разобраться в своих мыслях, которые путались и были темными, как ночной воздух. Казалось, весь алкоголь ударил ему в голову, а вся кровь бросилась ему в пах, и поэтому ничего у него не выходило как нужно.

– Так почему вы пришли сюда, мой лэрд? – спросила она тихо. – Что вы здесь делаете в темноте?

Он знал, что ответ на этот вопрос нужен им обоим. После того как она отчитала его в его собственном доме, он твердо направил свои стопы в сторону своей комнаты, находившейся в противоположном, дальнем конце западного крыла. Но чем дальше он уходил от нее, тем холоднее ему становилось. Тяжелее давила его ноша, пока он не почувствовал, что шея и плечи готовы лопнуть от напряжения. Тогда он развернулся, не совсем понимая, что делает, и, спотыкаясь, пошел в ее комнату.

Аромат лаванды и роз висел в воздухе. И у него подогнулись колени, когда он увидел стоящий на туалетном столике сухой букет, который он послал ей недавно. Букет высох, но сохранил аромат, и его сберегли как драгоценность.

Он продолжал сидеть там, где прежде устроился, чувствуя, как тревожный зверь, шевелящийся в его груди, начал успокаиваться от звуков ее хрипловатого голоса. Он чувствовал, как ее женственное присутствие напоминает ему, что он – человек. Что он способен не только на гнев и ярость, но и на радость и нежность, и еще… на что-то такое, что возникало в груди, когда она была рядом.

Она казалась той тихой обителью, куда устремлялись его мысли, где бы они ни бродили. За ее нежный голос он цеплялся, когда демоны прошлого начинали свой вой у него в голове. Когда он вспоминал о красоте, он представлял себе ее лицо. Когда ощущал себя холодным и твердым, как железо, воображение рисовало ее мягкость и уступчивость, и это согревало его кровь. Она была единственным существом, способным умерить пламя его гнева.