«Ты возьми-ка меня, табуретка…»

Ты возьми-ка меня, табуретка,

посади на колено своё.

Это будет та самая радость,

от которой я раньше не пил.

Говоришь ты старинные речи

Держишь смутное тело моё

А когда я уйду в злые глины

ты застонешь, что нету его.

В потуханье дневного свету

нам случалось надолго молчать

Я не двигал себя, не качался

Укрупнённо ты будто спала.

Я в дремотную лёгкую яму

сел, живя, видя морды животных

А ты помнила землю пустую

ветер, тащущий только песок.

«Двигается туча над кустом…»

Двигается туча над кустом

и притихший низкий слабый дом

На трубе поставлен жёлтый дым

Я гляжу в окошко молодым.

Свежелобый, ни единый прыщ

моё тело прежде не пятнал

Тёплый старый ветер завивал

мои волосы, как будто плющ,

и стоял в саду прошедший стол

и на нём стакан гранёный

невлюблённый так себе и вёл,

будто я давно влюблённый.

Мерял я одежду целый день

В зеркале я жадно уловлял

что нужно́ моей фигуре счас

цвет который и каковый зал.

Но как стеариновый кусок

уж наполовину я оплыл

некий и так маленький листок

я в размерах сильно сократил.

Туча муча ходит под кустом

Соученики бегут с портфелем

Порыжевший слабый дом

Дым по крыше ровненько расстелен.

«В тогда, когда мы были звери…»

В тогда, когда мы были звери

ещё как молоды и по́тны

тогда хвосты ночных животных

ужасно били по бокам.

Мы слушали их плескот стоя

и набирая в груди страха

а по возложенному небу

шепча, шурша стремился змей.

«Имея щёки воздухом полны́…»

Имея щёки воздухом полны́

когда сезон морей дрожал вокруг

так пахнет лес на берегах страны

и этим же попахивает юг.

А были ль вы героем сна в лесу,

где красные стволы искривлены,

которые всегда лежат почти

и слушают мешание волны.

А девушку из вас кто раздевал

имеющую грудь такую как

имеет молодая дочь песка

прохладную, как песня моряка.

«Все аптеки как камень тверды…»

Все аптеки как камень тверды

и занявшись историей их

я столкнулся с шкафами судьбы

и с бритьём человечьих носов.

Пожелтели дома бедноты

На полу наших улиц пусто́

Только лязгает дверь в теплоту

да насядет на уши авто.

То машина вчерашнего дня

проходила стальна и чужая

А у каменной кладки стоял

мальчик, мальчик, её провожая.

Маразм, опыт №

чулочки фильдеперс тугой

весь в глубине зарос ногой

наполнен мягкой детской мясой

и за колено доведён

А выше белое и голо

смыкается и признак пола

дрожит открытый и воняя

в себя предметы призывая.

Ей маленькой тринадцать лет

играет голенькою попой

которую затем покрыть

кусочком шёлка быстро-резко

И вот ей юбка скрыла ноги

она довольна от того,

что увидали мы вдвоём

её зелёный цвет и первый.

«Мы с вами бедные бедны…»

Мы с вами бедные бедны

Мы с вами смертные странны

О третьем часе каждый шум

такую делает ужасность,

и даже кошка тихий зверь

и та как будто подползает.

«За то ночные волки плачут…»

За то ночные волки плачут

что чаще дети в Новый год

игрушки в уголок стащив

желают ждать часов со страхом.

По их глазам уж сон скользит

Они стряхнут его руками

и всяк не спит спящ сидит

и наблюдает за часами.

Поддёрнув курточку, рубашку

и пуговицу застегнув

в праздни́чных блёстках их мордашки

А волосы в серпантине

Уж высунулась ножка года

А вот живот его, рука

А на часах проклятье рода

тенью невидимой пока

Они живут в своём спокойном

Бобруйске в снеге и огнях

А сколько праздничных процессий

назавтра вертится в дверях.

«Была здесь чудная больница…»

Была здесь чудная больница

ведущая себя давно

Смотрели в окна бледны лица

худые очи, как вино,

и рты прокисшие дразнили

прошедших вдоль оград людей

а жирной ночью голосили

кричали и метались в ней.

Была здесь умная больница

а нынче запах сорных трав

над её прахом веселится

и он своим весельем прав…

Лишь в жаркий вечер полежать

придёт на сей пустырь бездомный

в замасленных своих штанах

белоголовый и огромный.

Карманный хлеб всегда жуя

лежа́, чеша́сь и улыбаясь

земли советской кикимо́р

заснёт он, с мухою играясь.

«Обступает меня жёлтый гул…»

Обступает меня жёлтый гул

и нашествие козьих племён

Сколько много вокруг обезьян…

В это утро Москва, как петух

Я одет во второе пальто

Из широких сырых рукавов

руки белые вьются вперёд…

и ошибочка и даже нет

можно радость сказать даже да

эти ткани, их много висит

весь Петровский пассаж,