Седой безнадёжно махнул рукой, улёгся на постель и сосредоточился на созерцании потолка. Профессор ещё некоторое время разглагольствовал на тему напраслины и, не встретив возражений, постепенно приутих, только иногда с его стороны слышались отдельные, не связанные между собой слова. Население палаты погрузилось в послеобеденную дремоту.

Инструментальщик не появился ни к ужину, ни к ночи. Дежурная медсестра уже дважды заходила в палату и справлялась: где же может быть инструментальщик? Никто из пациентов по этому поводу ничего путного сказать не мог. Профессор попытался ей объяснить, что инструментальщик мог выйти в третью смену, но дежурная, выслушав его, исчезала из палаты весьма озабоченной. Последний раз она посетила палату перед самым отбоем и, взглянув на пустую койку инструментальщика, быстро ретировалась.

Мякин долго лежал в темноте с открытыми глазами. Сегодняшняя ночь осталась без храпа инструментальщика. Из окна сочился слабый свет уличных фонарей, и вспоминать прошлое было приятно.

В тот вечер после странного свидания с Раисой он тоже долго лежал с открытыми глазами и пытался понять, что она хотела от него, и, пожалуй, не это его беспокоило, а то, что он сам хотел от Раисы и как бы мог поступить, но не решился. С одной стороны, ему было крайне лестно, что такая женщина заинтересовалась им, а с другой, он боялся переступить ту тонкую грань, которая отделяет мужчину и женщину в деловых отношениях от более тесных и даже интимных.

Профессор тихо сопел и иногда, поворачиваясь с боку на бок, что-то бормотал несвязное.

«Жалко их всех, — подумал Мякин. — Сорвала их болезнь из привычного мира, вырвала из обыденности».

— И меня… — тихо, почти шёпотом произнёс он.

Седой повернулся в его сторону и прошептал:

— Не спится?

— Да, — ответил Мякин.

— А вы считайте про себя, — предложил седой.

— Считать? Так просто? — удивился Мякин.

— А что, у вас есть другие способы? — прошептал седой.

Мякин молчал — других способов у него не было. Вечерние таблетки он давно проглотил — оставалось только считать.

— До скольки? — спросил он седого.

— Это как кому нравится, — ответил седой.

Бухгалтер повернулся на другой бок и тихонько застонал.

— Вот, досчитался, — прошептал седой. — Жуть какая-нибудь приснилась.

— Лучше уж жуть, чем не спать, — возразил Мякин.

— Не соглашусь, — ответил седой. — Спящая жуть может в явь превратиться. А бывает, и наоборот.

— То есть? — спросил Мякин.

— Дневная жуть в ночную превращается — и наступает жуткий круговорот.

— Круговорот жутей! — усмехнулся Мякин.

Седой глубоко вздохнул и продолжил:

— Можно и так сказать. Затянет этот круговорот — и в один прекрасный день в дурдоме окажешься.

Ночные собеседники затихли — наверное, каждый вспоминал свою историю, которая привела его в это заведение. Мякин закрыл глаза и пытался представить себе что-нибудь хорошее, спокойное, какой-нибудь радостный эпизод. В мякинской голове мелькали картинки из далёкого детства и более современные, но на чём-то сосредоточиться ему никак не удавалось. Наконец он решился воспользоваться советом седого и начал про себя считать: «Один, два, три…»

В этом счёте Мякин добрался до двухсот и сбился. Мысленно произносить длинные числа стало затруднительно. Где-то на «двести семьдесят семь» он сбился окончательно. В наступившей паузе возникла дилемма: начать всё сначала или продолжать, не обращая внимания на ошибки счёта? Мякин продолжил и к пятисотому рубежу неожиданно задремал, то есть даже не задремал, а вроде бы, продолжая считать, думал о чём-то другом. И привиделось ему, словно сидит он на старом деревянном ящике. Вокруг зима — снежная, морозная. Высоко в небе сверкают звёзды. Костёр догорает в середине круга, образованного такими же людьми, как он, сидящими на ящиках. А рядом с ним небритый на скрипочке что-то душевное играет. Скрипка поёт, плачет о горькой судьбе, а то и весёлость от неё идёт безудержная. Небритый склонился к нему и шепчет под рыдание скрипки:

— Домой тебе нужно, домой. Не годишься ты для свободной жизни.

«Мне надо домой», — подумал Мякин и открыл глаза.

В палате было темно. Чей-то силуэт маячил у окна. Сначала Мякин подумал, что вернулся инструментальщик, но он ошибся. Это был профессор. Он втиснулся между койкой инструментальщика и тумбочкой и смотрел в окно. Профессор стоял долго, молчал и почти не двигался. Только один раз в течение пятнадцати минут переступил с ноги на ногу. Остальные однопалатники спали. Седой лежал на спине, скрестив руки на груди, и лежал так тихо, что Мякин заподозрил неладное, и только когда, приглядевшись, заметил, что грудь седого то приподнимается, то опускается, понял, что седой дышит.

Бухгалтер, отвернувшись к стене, молчал и почти не издавал никаких звуков — вероятно, сонная жуть у него прошла. Мякин вспомнил только что приснившееся ему видение небритого со скрипкой и сообразил, что ему удалось заснуть. Он взглянул на часы — до подъёма осталось всего лишь полчаса.

«Выздоравливаю, — подумал Мякин и удовлетворённо закрыл глаза, ему почему-то захотелось оказаться в детстве, когда он болел и его заставляли пить горячее молоко с мёдом. Он пить эту сладкую, жирную жидкость не хотел — его уговаривали. Говорили, что иначе он не поправится. — Иначе я не поправлюсь», — Мякин мысленно повторил эти слова и почти физически ощутил приторный вкус горячего молока.

— Доброе утро. — В палату вошла медсестра и включила большой свет.

Мякин открыл глаза и сощурился от яркого сияния потолочных светильников.

— Держите градусник, — предложила сестра и, остановившись у пустой койки инструментальщика, строго заявила: — Вчера наш пациент, ваш сосед сбежал из клиники. С сегодняшнего дня главврач ввёл новый режим: никаких хождений по коридорам, и палаты будут закрыты.

— Как это закрыты? — возмутился профессор. — А если мне потребуется проконсультироваться с коллегами?

— А вам-то не всё ли равно? — ответила сестра. — Вы же никогда не выходите.

— Да, до сих пор не выходил, — с достоинством ответил профессор. — А теперь мне крайне необходимо.

— Если крайне необходимо, обращайтесь к лечащему врачу, — ответила медсестра и вышла из палаты.

Мякин и все остальные услышали, как она закрыла дверь на замок. Некоторое время в палате царило оцепенение. Пациенты осваивали своё новое положение. Первым очухался бухгалтер. Он подкрался к двери, осторожно повернул ручку и надавил на дверное полотно.

— Действительно, закрыто, — немного смущённо, словно он в этом виноват, произнёс бухгалтер и на цыпочках вернулся на своё место.

Седой резко встал с постели, быстро подошёл к двери, рванул ручку и плечом надавил на дверь — дверь не поддалась.

— Замуровали, собаки! — зло произнёс седой и добавил: — Несправедливо. Это несправедливо.

— Что несправедливо? Что несправедливо? — засуетился профессор. — Это вопиющее безобразие!