Повелитель, и Ты принял меня, дабы я узрел Твою красоту. Я знаю Тебя, да, я знаю Тебя! Я ведаю Твоё имя. Я помню имена сорока двух Богов, пребывающих с Тобою в этом Покое Двух Истин, Богов-мстителей, Которые питаются кровью злодеев в день суда пред Ун-Нефром. Две Дочери, Два Его Ока, Повелитель Истины — имя Твоё. И вот я предстал пред Тобой. Я принёс Тебе правду, я изгнал ложь. Я не обращался неправедно ни с кем, я не убивал людей. Я не творил зла вместо правды. Я не ведаю нечистоты. Я не теснил бедняка. Я не свершал то, что мерзко Богам. Не оскорблял я слугу пред хозяином. Никто не страдал из-за меня, никто из-за меня не плакал. Я не убивал и не заставлял убивать. Я никому не причинял боли. Я не уменьшал священную еду в храмах, я не крал хлеба Богов. Я не присваивал поминальных даров. Я не распутничал, не мужеложствовал. Я не искажал меры зерна, не убавлял меры длины. Я не разорял чужие поля. Я не утяжелял гири и не облегчал чаши весов. Я не отнимал молока от уст младенца. Я не угонял скот с пастбищ. Я не похищал птиц Богов, не ловил рыбу в их озёрах. Я не задерживал воду во дни полива, не строил запруд на текущей воде. Я не угашал огня в его час. Я не крал скот Бога. Я чист, я чист, я чист, я чист!

Чистота моя — чистота Феникса из Гераклеополя, ибо я — ноздри Повелителя Дыхания, Который оживляет всех в День Ока Уджат в Гелиополе, в последний день второго месяца зимы. Я — среди тех, кто видел полноту Ока в Городе Солнца. Я не узнаю зла в этой стране, в этом Покое Двух Истин, ибо я помню имена Богов, пребывающих здесь — спутников Великого Бога.

— Пусть вступит он, — говорят они мне. — Кто ты? — спрашивают они. — Как имя твоё? — повторяют они.

— Я — властитель побегов папируса. Повелитель Оливы — имя моё.

— Что миновал ты?

— Я прошёл через город, через северные заросли.

— Что видел ты на пути?

— Бедро и голень.

— Что ты сказал им?

— «Я узрел радость в землях Асии».

— Что они дали тебе?

— Огонь и кристалл.

— Что ты сделал с дарами?

— Я схоронил их на бреге Озера Правды, как тайну заката.

— Что нашёл ты на бреге Озера Правды?

— Жезл из кремня. Дарующий дыхание — имя его.

— Что ты сделал с огнём и металлом после погребения их?

— Я оплакал их. Я извлёк их. Я угасил огонь, я сокрушил кристалл, я метнул их в озеро.

— Иди! Вступи чрез эти Врата Зала Двойной Правды! Ты — знаешь нас.

Когда взвешивают твоё сердце, что ты можешь сказать в своё оправдание? Ты гол и беспомощен. О горестный дух Долона! Огромное чудовище, беспредельное, словно чёрное небо, разверзло свою пасть, и зловещие белые клыки усеивали этот зев, словно слепящие звёзды. И разверзлась бездна, и наступила тьма.

Войди в меня, Гермес, как зародыш входит в лоно женщин. Войди в меня, Гермес, собирающий пищу Богов и людей. Войди в меня, Господин Гермес, и дай мне милость Богов, Амвросию, победу, благоденствие, обаяние, красоту лица, силу от всего и на всех. Я знаю имя Твоё, воссиявшее в небе, я знаю все иконы Твои, я знаю Твоё растение, я знаю и древо Твоё. Я знаю тебя, Гермес, кто Ты и откуда Ты и где Твой город. Я ведаю и варварские имена Твои, и Твоё истинное имя, начертанное на священной стене храма в Гермополисе, откуда Ты родом. Я знаю Тебя, Гермес. И Ты знаешь меня: Я — Ты, а Ты — я!

Они двигались к морю: уже явственно и отчётливо слышался его голос, усиленный звёздною тишиной. И Долон был в числе латников, шедших за последнею колесницей.

Книга шестнадцатая. СВИДАНИЕ С МАРКОМ

На улице нас ждал наблюдатель. Об этом рассказал наш добрый друг-зомби, Саша, рязанский кузен Виолы. Ирэна так внимательно и сердечно поглядела на него, что он всё рассказал сам, даже опаивать его не пришлось.

Поэтому на следующую ночь мы вышли из дома Бэзила не на Дворянскую, а во двор, прокрались сквозь сад к потайной калитке, стоявшей на старой кремлёвской стене, и вышли через неё в заросли сорняков.

Чёрный сквер, чёрное небо, и, через Площадь, — исполинский силуэт колокольни Богослова, выхваченный из тьмы леденящим светом прожектора.

Мы пришли в Городище, к древнему храму, к церкви Зачатия Иоанна Предтечи, во тьме, глубокой ночью. Луна светила, и в ярком её сиянии белокаменный средневековый храм казался огромным жасминовым кустом. Он сложен был из больших неровных глыб крепкого известняка; алтари, точно вылепленные руками, текли неровными линиями, и я всё никак не мог вспомнить, что мне напоминает эта кладка. Когда подошли ближе — вспомнил: циклопические стены Микен.

Обогнули храм, минуя Батыеву печать — страшного Коломенского Зверя, и вошли с запада, сквозь колокольню.

Девушки стали зажигать кучки церковных свечей, и зажгли их много: штук сорок. Они горели грудами по всей трапезной; озарились и стены, и своды наметились; а несколько огоньков горели впереди — в черноте старого храма, у алтаря. И по мере того, как зажигали свечи, менее сильным становился жуткий свет луны сквозь пустые зарешеченные окна трапезной.

Время стало вязким, не двигалось, а текло, словно глина. Эйрена возилась с какими-то ветхими свитками и тетрадями, которые она разложила вокруг себя веером в центре трапезной. В конце концов она сказала Фоме:

— Пора начинать. Это единственный раз, Фома, когда мы просим тебя о помощи. Но без тебя никак нельзя. Это, конечно, грех, но ты — сильный, ты отмолишь. А нам сейчас нужна поддержка, иначе ничего не выйдет. Ступай к алтарю. Но только когда будешь читать, не оборачивайся, что бы ни происходило. Ты помнишь, что не должен ничего слышать?

— Да, — ответил Фома.

— Виола, живо.

Виола подошла к Фоме и стала закрывать ему уши, замазывать их чем-то вроде тёмного воска, мягким и пластичным. Потом она о чём-то спросила Фому, а он в ответ помотал головой.

Затем они подошли к алтарю, Фома поставил раскладной аналой прямо перед собою, на него положил старую книгу, раскрыл коришневый переплёт и начал читать: ясно, чисто и нараспев. Церковнославянские слова сплетались