— Что он читает? — спросил я Виолу.

— Псалтирь. Чтобы отгонять нечистую силу. Ты это… вот что… молчи. Я тебе серьёзно говорю, Август, слушай и запоминай: молчи! Потому что если ты слово скажешь, то в лучшем случае всё наше волхование прахом пойдёт. А про худший я даже говорить боюсь. Смотри, не погуби нас. Ты понял?

— Понял.

— Слушай дальше. Когда увидишь его, окликни по имени. Дальше сам сообразишь. Только не забудь спросить про золото.

— Да — ответил я и окостенел от ужаса.

— Глаголы моя внуши, Господи, разумей звание мое. Вонми́ гласу моления моего, Царю́ мой и Боже мой, яко к Тебе помолюся, Господи. Зау́тро услыши глас мой, заутро предстану Ти и у́зриши мя…

…Тут Ирэна с Виолой стали передо мной: Ирэна — с правой стороны, а Виола — с левой; так же как и я — лицом к алтарю. Одеты они были в тёмные мантии, выкрашенные густым, почти синим, пурпуром и вышитые древними письменами (арамейскими? еврейскими?). Знаки блестели — похоже, их выткали золотом и серебром. На головах у подружек моих были расшитые повязки.

Тут Виола уселась на раскладной стул, и на своей лютне, большой, мерцающей, покрытой старым лаком, принялась наигрывать странные неуловимые мелодии, напоминающие то ли Индию, то ли Иран. А Ирэна взяла в горсть порошок и бросила в какую-то фигурную, вроде как из бронзы, жаровенку на звериных лапах, что стояла прямо перед ней на полу, мерцая углями. И мгновенно пошли клубы, запахло благовонной смолой, необыкновенно редкой и ценной, да так сильно запахло, что голова пошла кругом.

…Яко несть во усте́х их истины, сердце их су́етно. Гроб отверст гортань их: язы́ки своими льща́ху…

И под эту музыку, в этом дыму, Ирэна подняла руки, так что полы одеяния упали красивыми складками, и что-то зашептала громким и страшным шёпотом. Воздух передо мною заколебался и стал странно-подвижен, как над костром или факелом. И что-то стало сквозить и казаться мне через этот воздух. Или нет, не через воздух, — а через пространство, потому что подвижным стало время и пространство: всё зыбилось, и мне показалось, что я тоже становлюсь прозрачным и зыбким, как воздух.

…Доколе, Господи, забудеши мя до конца? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем день и нощь? Доколе вознесется враг мой на мя? При́зри, услы́ши мя, Господи, Боже мой, просвети очи мои, да не когда умру в смерть, да не когда рече́т враг мой: укрепи́хся на него…

…Сквозь туманную зыбь вдруг увидел я очертания реки — это была не Коломенка, а древняя Коломна, полноводная и глубокая, и по берегу её, ближе к церкви, шли люди в белых рубахах, со светлыми, выбеленными солнцем льняными волосами, загорелые, и тянули за собой невод. Только церкви не было — иначе как я увидел бы реку? Пахло травой, рекою, глиной и дымом из очага, и слышалась отдалённая песня, но слов было не разобрать:

…Одержа́ша мя болезни сме́ртныя и пото́цы беззакония смято́ша мя, болезни а́довы обыдо́ша мя, предвари́ши мя сети смертныя. И внегда скорбети ми, призва́х Господа, и к Богу моему воззвах, услыша от храма святаго Своего глас мой, и вопль мой пред Ним вни́дет во уши Его. И подви́жеся, и трепетна бысть земля, и основания гор смято́шася и подвиго́шася, яко прогне́вася на ня Бог. Взы́де дым гневом Его, и огнь от лица его воспла́менится, у́глие возгоре́ся от Него. И приклони́ небеса, и сни́де, и мрак под нога́ма Его. И взы́де на Херувимы, и лете́, лете на крилу́ ве́треню. И положи тму закро́в Свой, о́крест Его селение Его, темна вода во о́блацех воздушных. От облиста́ния пред Ним о́блацы проидо́ша, град и углие огненное. И возгреме́ с Небесе́ Господь и Вышний даде́ глас Свой. Низпосла́ стрелы и разгна́ я и молнии умножи и смяте́ я. И яви́шася исто́чницы воднии, и откры́шася основания вселенныя от запрещения Твоего, Господи, от дохновения духа гнева Твоего…

Что там светится, что проблескивает? Это как будто серебро? Это серебряные кольца и перстни, гривны, причудливые чеканные подвески, это слитки и монеты с коломенским знаком. Едет серебряный князь с соколом на царскую охоту. Играет Зверь Коломенский!

Ночь.

Гулкая тьма.

Эйрена шепчет заклинания, и Виола перестала играть и тоже поднялась и руками своими обратилась во мрак. И вокруг её ладоней шла зыбь, шло движение, еле видный водоворот, и воздух то густел, то разрежался и медленно двигался прозрачными слоями.

Ночь!

Гулкая тьма!

Спящее Городище развернулось, точно книга, и повсюду, то здесь, то там, стали проблескивать из-под земли огоньки кладов. Бродили по лугу белые тени, водили хороводы, прыгали через костры и плескались в реке. Летняя, тайная, страшная Иванова ночь:

Ночь чёрная с эбенового трона

простёрла жезл над дремлющей Вселенной.

Безмолвье полное! И мрак глубокий!

Дохнул с запада холодный воздух, точно посланный дыханием Луны, зашептали травы, вздохнули леса — и незримый, невидимый никем, вышел из рощи арийский, в белом льняном хитоне, Аполлон-Купало, а в колчане его в такт шагам позвякивали чёрные стрелы чумы.

Чума!

О жуткий шёпот!

О горящая, бьющая божественная кровь еврейской Псалтири; чёрные буквы, кровавые пятна церковнославянской киновари!

Я обомлел. Теперь я знаю, что это значит. Это было отсутствие сознания — ни сон, ни явь, в котором меня несло, точно волною, и одновременно — я стоял на месте, будто окаменелый.

И тут во мне взорвалось что-то, как тогда, в чёрный день моего безумного покушения на Елену, когда Гермес вошёл в мою жизнь, овеянный мистическим, прозрачно-чёрным плащом.

…Боже, Боже мой, вонми́ ми, вску́ю оставил мя еси́? Дале́че от спасения моего словеса́ грехопадений моих. Боже мой, воззову во дни, и не услы́шиши, и в нощи́, и не в безу́мие мое…

…Да, что-то взорвалось, и волны света ослепили меня. Свет лился сверху, сквозь своды: сводов не было, стояли только стены, одетые в леса; строили церковь. Глыбы известняка сверкали под лучами, точно снежные комья.

Движения мастеров были как музыка, в них был определённый ритм и особая торжественность. А из алтаря, из иконостаса отстроенного храма, глядели глаза икон, глухие жгучие краски с едва оструганных священных досок; воздух был пропитан ладаном и запахом свечей.

И я всё никак не мог понять, — каким образом совмещается строительство храма и служба в нём, намоленная, настоянная на веках и ладане?

Пробираясь одурманенным умом через псалтирь Фомы, через заклинания Виолы