– Довольно разговоров, Алекс. – Леонора развернулась, но он взял ее за руку – на этот раз нежно.

– Послушайте, мне жаль, что я вас расстроил. Я действительно должен был сначала все обсудить с вами. Вы правы. – Он с виноватым видом поклонился. – В свою защиту могу сказать одно: я был искренне уверен, что вы останетесь довольны. – Губы его горестно скривились. – Я в растерянности, Леонора. События развиваются быстрее, чем я ожидал. И очень важно, чтобы я уехал как можно скорее. – Улыбка вернулась на его лицо. – Предлагаю сделку. Если вы уедете со мной на несколько недель, я готов убедить вашу тетю позволить вам работать в госпитале и после возвращения. А она планировала забрать вас отсюда.

– Она не может заставить меня сделать это, Алекс.

– Возможно, и не может, зато она может добиться того, чтобы вас выгнали. – Уголки его губ приподнялись в недоброй усмешке. – Ваши дядя и тетя вложили сюда столько денег, что тут сделают все, что они пожелают. Что, в конце концов, значит судьба одного волонтера по сравнению с новым крылом больницы?

Снова оковы ее имени, ее семейного положения впивались в тело, отбирая свободу и душа Леонору. Она вглядывалась в красивое лицо Алекса в поисках хотя бы намека на понимание или сочувствие, но глаза его были пусты. Она отвернулась, и взгляд ее упал на акварель на стене. Ход времени замедлился, а шум госпиталя стих. На картине было изображено буйство морских волн, идеально синее небо и отвесные скалы, поднявшиеся, казалось, из глубин земли в древнейшие времена. Душа наполнилась теплом, и на короткий миг Леонора оказалась там – сидела, свесив ноги с обрыва, рядом с другом, который всегда прогонял от нее демонов.

Алекс дернул ее за руку:

– Вы слышали хоть слово из того, что я только что сказал?

И время потекло в прежнем ритме, а тишина заполнилась звуками. Картина на стене превратилась в любительскую копию пастельного пейзажа, и Леонора отмела в сторону воспоминания, загнала свою боль в кончики пальцев и крепко сжала кулаки. Потом посмотрела на медсестер и больных, двигавшихся по коридору. Госпиталь – это все, что было у нее в этом мире, но ультиматум Алекса не оставлял выбора. И она смирилась.

– Когда мы едем?

Шелби приняли Джеймса в свою семью и свой дом так, будто он здесь родился. О жестоком обращении Шеймуса никто не вспоминал: не было ни жалости, ни слов утешения, ни вопросов. По сравнению с добротой и теплом Шелби знаменитое гостеприимство жителей буша казалось просто снобизмом. А Джеймс, в свою очередь, отплачивал им тем единственным, что у него было, – трудолюбием.

Каждое утро Джеймс, Том, Джон и Уилл отправлялись к загону для скота. Все были накормлены завтраком миссис Шелби, у всех рукава были опущены, чтобы защититься от обжигающего рассветного холода. Даже для четырех пар крепких рук работы было слишком много, но они редко нанимали кого-то в помощь и могли позволить себе это только в самые напряженные моменты – во время стрижки овец и сбора урожая. Каждый вечер они возвращались домой рыжие от пыли, грязные и пропахшие овцами, травой или шерстью – в зависимости от того, чем пришлось заниматься днем. Работа здесь была такой же тяжелой, как и у Шеймуса, но сопровождалась она постоянными шутками и хохотом, так что бока у Джеймса болели больше от смеха, чем от напряженного труда.

Рядом с парнями Шелби Джеймс научился отваживать динго и кроликов с помощью ружья или ловушек, а также кастрировать и клеймить бычков. Усилием воли он заставлял себя выполнять все это, но быстро понял, что такие жестокие занятия ему не по душе и даже ненавистны. А после едких подшучиваний со стороны братьев твердо решил, что больше никогда этого делать не будет.

Взамен Джеймс взял на себя уход за скотом – занятие, которое для парней Шелби было столь же ненавистным, как для него клеймение. То, что раньше делали братья втроем, сейчас Джеймс выполнял один. Прекрасный мастер езды как в седле, так и без седла, он, управляя конем прикосновением колена или натягиванием уздечки, мог направить его, вопреки инстинктам, прямо в кольцо разъяренных быков, даже не касаясь шпорами боков.

Джеймс приручал свирепых собак, местных беспородных дворняг, в крови которых было больше от диких динго, чем от овчарок, и они повсюду следовали за хозяином, готовые подчиниться его кивку или движению бровей. А взамен после дня тяжелого труда в загонах он щедро дарил им свою любовь, так что псы вились у его ног и громко, неистово скулили от восторга.

Еще одним любимым его орудием стал кнут. Он висел свернутым в кольца на бедре и мог взметнуться мгновенно, со скоростью языка ящерицы. Но Джеймс использовал его для предупреждения, а не наказания: звук щелчка был страшнее, чем удар, поэтому пастух мог развернуть бычков или овец без того, чтобы хлестать их. Так он и работал на самых дальних загонах, по ходу дела ремонтируя ограды и перегоняя скот с одного пастбища на другое.

Джеймс любил землю, простиравшуюся под его ногами и копытами его коня, землю, казавшуюся бесконечной и уходившей за горизонт. В редкой тени эвкалиптовых рощ, словно украшения, сидели на ветках зеленые и желтые попугаи. На просторах ржавого цвета пустыни носились стада рыжих кенгуру ростом с человека, которые жевали листья и облизывали лапы, чтобы охладиться. На этой земле, сохранившейся в первозданной чистоте, бурлила жизнь.

Когда жаркий день клонился к вечеру, он раздевался у одной из глубоких заток и плавал из конца в конец. Лежа на воде, которая холодила ему спину, в то время как солнце пекло грудь, он следил за тем, как со скал, поднимая рябь, соскальзывают утконосы. После купания он надевал на голое тело одежду, успевшую пропечься на камнях, и тело мгновенно высыхало.

За лесом раскинулась степь с травой до пояса, на которой с большим удовольствием паслись его стада. Он проводил ночи под открытым небом, в спальном мешке, брошенном на голую землю. Засыпая, он уплывал к звездам и чувствовал себя здесь дома в большей степени, чем в построенном из камня или дерева жилище.

За все эти годы Джеймс ни разу не видел Шеймуса и старался не думать об этом человеке с помрачившимся от отчаяния рассудком. Миссис Шелби, святая всепрощающая душа, раз в неделю оставляла еду на его крыльце, ничуть не заботясь о том, будет ли она принята, а Том забрал их лошадь, опасаясь, что она умрет с голоду. Шеймус стал своего рода привидением, и только соседи иногда видели, как он плелся пьяный из паба домой или спал в придорожной канаве.

– Где это видано, чтобы человек спивался так быстро? – говорили одни, а другие отвечали: – Видно, ирландцы должны топить горе в выпивке.

Джеймс сгорал от стыда, ловя на себе жалостливые взгляды.

Со временем он приспособился к неудобному дивану Шелби, с которого свешивались его длинные ноги. Как-то ночью, когда он спал после тяжелого дня, что-то коснулось его руки – соломинка или, может быть, веточка. Застонав, он оттолкнул ее.

– Джеймси, – позвал голос из темноты.

Джеймс вздрогнул:

– Шарлотта? Что ты здесь делаешь?