В одиночестве. Потому что это приносит ему удовольствие.

На площадке Энтони интересуют исключительно качели, и ничего больше. Но я вижу, как другие ребятишки играют, и мне хочется большего, мне надоедает стоять на одном месте, раскачивая качели. Я несколько раз переставала качать и спрашивала, не хочет ли он попробовать скатиться с горки, поиграть с другими детьми или пойти в песочницу. Он любит песок. Но с качелями не сравнится ничто, и он непреклонен. Поэтому я продолжала качать его. Я чувствовала себя деморализованной, и мне казалось, что на нас все косятся.

Ну почему я не могу радоваться тому, что он счастлив в одиночестве на качелях? Почему я упорно считаю, что для счастья он должен делать то, чего от него хочу я? Потому что мир заполнен людьми, Энтони, а не качелями, а я хочу, чтобы ты был счастлив в мире, а не только на качелях. Неужели я слишком многого хочу? Неужели хотеть этого — эгоизм?

Все остальные дети на площадке способны играть самостоятельно и не сидят на качелях все утро, поэтому их мамы могли позволить себе устроиться вместе за одним из столов для пикника. А я качала Энтони и издали слушала, как они болтают и смеются, как им весело вместе. И чувствовала себя так, как будто снова вернулась в свой восьмой класс — белой вороной, исключенной из общего круга.

Говорят, что сейчас аутизм диагностируют у одного ребенка из ста десяти, но я не знаю ни одну другую мать в нашем городке, у чьего ребенка был бы аутизм. Где они все? Где? Я уже полгода как ушла с работы, и мне отчаянно не хватает взрослого общения. Разговоров. Утренних совещаний.

Друзей.

Карлин и Риа заходят каждый день, но они занимаются с Энтони. Они не считаются. А Дэвид реагирует так, как будто я прошу его в одиночку перекрыть крышу, каждый раз, когда я задаю ему простейший вопрос. Наверное, я слишком остро на все реагирую, потому что у меня сейчас месячные, но я вдруг поняла, как мне одиноко, глядя на компанию этих женщин. Компанию, в которую меня никогда не примут. Как это было в восьмом классе с компанией популярных девочек с их идеальными прическами, как у Фарры Фосетт, и модными джинсами «Джордаш». Я ненавидела их и в то же время до боли хотела стать одной из них.

Мы прокачались на качелях больше часа, когда те мамы позвали детей к столу перекусить. Дети подошли. Мамы открыли нарядные корзиночки для пикника и стали раздавать сэндвичи, йогурты, четвертинки апельсинов, сырные палочки, крекеры и коробочки с соком.

Пикник на площадке. Не для нас.

Нам пора было домой. Я заранее трижды сказала Энтони, что мы скоро пойдем, что иногда срабатывает, но не в этот раз. Когда я остановила качели, он завизжал и замахал руками, но когда я тут же не продолжила его качать, а вместо этого стала снимать с качелей, он устроил дичайшую истерику. Все его тело напряглось, и он завопил так, как будто его убивают. Мне пришлось употребить все мои силы на то, чтобы вытащить его с сиденья, унести его сорок пять фунтов живого веса, вопящих от горя разлуки с качелями, на которых он только что провел полтора часа, с площадки и не оглядываться на мамаш за столом, которые, я уверена, все это время смотрели на меня с осуждением, думая: «Слава богу, что я не ОНА». В точности как в восьмом классе.

Я затолкала Энтони в машину, как можно быстрее включила ему «Барни», и он успокоился. Какое счастье, что есть Барни. А потом мне пришла в голову идиотская идея по пути домой заехать в аптеку. У меня сегодня утром начались месячные, а тампонов оставалось всего пара штук. Будь на моем месте любая из тех мамаш с площадки, идея заехать по дороге домой в аптеку, если у нее месячные, а тампонов осталось всего пара, совсем не была бы идиотской. Она заскочила бы туда и преспокойно поспешила дальше по своим делам, и никаких проблем. Возможно, она даже не вспомнила бы об этом мимолетном эпизоде к вечеру. Но для меня это была исключительно идиотская идея. Никогда этого не забуду.

Мы всегда едем с площадки прямо домой, и я всегда сворачиваю с Сентер-стрит на Пиджен-лейн, но аптека в другой стороне. Я надеялась, что Энтони ничего не заметит. Что ему будет без разницы. Что это займет всего несколько минут. Надо же было быть такой идиоткой.

Как только я выехала с парковки налево, а не направо, Энтони завизжал. Когда я продолжила ехать, он начал колотить ногами по спинке моего кресла. Надо было сразу же развернуться и поехать домой, но я не вняла. Он начал вопить, мотая головой и хлопая руками, пытаясь вырваться из своего кресла, как будто его били ножом.

Исполненная железобетонной и опять-таки идиотской решимости сделать простейшее и совершенно необходимое дело, я доехала до аптеки, но зайти туда у меня не оказалось никакой возможности. Я попросту физически не смогла бы дотащить его до входа в том состоянии, в каком он находился. О том, чтобы оставить его в машине одного, не могло быть и речи, а что бы то ни было объяснить ему рационально не представлялось возможным.

«Маме нужны тампоны, милый. Пожалуйста, прекрати истерику. Мы будем дома через пять минут».

Поэтому я поехала домой.

К ужину тампоны у меня закончились. Но рисковать получить еще одну истерику в машине я боялась, поэтому мне пришлось дожидаться Дэвида, чтобы можно было съездить в аптеку одной. Чтобы продержаться до его возвращения, я соорудила из нескольких слоев мятой туалетной бумаги самодельную прокладку. Но Дэвид задержался на сорок пять минут (и даже не позвонил, чтобы предупредить!), а от туалетной бумаги в качестве прокладки толку оказалось не очень много, так что кровь протекла на мою любимую юбку.

И снова все как в восьмом классе. Хорошо хоть эта маленькая авария произошла дома, а не на площадке на глазах у тех мамаш.

Пока я во второй раз за сегодня ехала в аптеку, мне вдруг подумалось, что я провела всю свою жизнь с восьмого класса в страхе опять оказаться белой вороной, изо всех сил стараясь вписаться, быть принятой. Энтони все это совершенно не волнует. Ему и в одиночестве вполне неплохо. Ему это нравится. Его не заботит, что о нем думают люди. Он не станет требовать купить ему дорогую