Под бурдюком прятались револьверы. Его револьверы, что каквлитые ложились в руку. Они перешли к нему от отца, который был ниже ростом ине таким крупным, и их пришлось утяжелить металлическими пластинами. Параремней, перекрещиваясь, опоясывала его бедра. Две кобуры были промаслены так,что не растрескались даже от жара этого беспощадного солнца. Желтые, тщательноотполированные рукояти его револьверов были сделаны из лучшей сандаловойдревесины. Прикрепленные к поясу крепкой веревкой из сыромятной кожи, кобурыпокачивались при ходьбе, тяжело ударяя по бедрам. В этих местах синяя краска наджинсах стерлась (а ткань истончилась), и получились две светлые дуги, — почтипохожие на две улыбки. Медные гильзы патронов у него в патронташе вспыхивали имерцали на солнце, отражая его лучи, как гелиограф. Теперь патронов осталосьзначительно меньше, чем было. Кожа кобур едва уловимо потрескивала.

Его рубаха бесцветна, как дождь или пыль. Ворот распахнут,сыромятный шнурок свободно болтается в пробитых вручную дырках. Его шляпа давнопотерялась. Как и рог — тот, в который трубят, — который был у него когда-то;он потерялся давным-давно, этот рог, выпал из руки умирающего товарища, истрелку не хватало теперь их обоих.

Он остановился у пологой дюны (хотя песка в этой пустыне небыло — один твердый сланец; и пронзительный ветер, что всегда пробуждался снаступлением темноты, поднимал только клубы несносной пыли, едкой, как чистящийпорошок) и оглядел растоптанные угольки маленького костерка с подветреннойстороны, с той стороны, откуда солнце уходит раньше. Такие вот мелочи — знаки,подобные этому, — лишний раз подтверждающие предполагаемую человеческуюсущность человека в черном, — всегда доставляли ему несказанное удовольствие.Губы стрелка растянулись в подобие улыбки на изъеденных жаром пустыни останкахлица. Улыбка вышла болезненной, страшной. Он присел на корточки.

Человек в черном жег бес-траву, а как же иначе. Бес-траваздесь — единственное, что горит. Горит очень медленно, блеклым маслянымпламенем. Люди с приграничных земель говорили ему, что бесы живут даже в ееогне. Они, люди с границы, жгли бес-траву, но не смотрели на пламя. Они говорили,что, если смотреть на пламя, бесы тебя околдуют и утащат к себе. А потомкакой-нибудь другой идиот, который тоже засмотрится на огонь, увидит там тебя.

Сожженная трава, еще один символ в уже знакомомидеографическом узоре, рассыпалась серой бессмыслицей под шарящей по кострищурукой стрелка. Среди пепла не было ничего, лишь обгорелый кусочек бекона.Стрелок задумчиво его съел. Так было всегда. Уже два месяца он преследуетчеловека в черном в этой пустыне, в нескончаемом, однообразном чистилище пустоты,и до сих пор не нашел ничего: только эти гигиенично-стерильные идеограммы пеплакостров. Ни разу ему не попалось какой-нибудь банки, бутылки или же бурдюка(сам стрелок выкинул по дороге четыре штуки; просто выбросил, как змеясбрасывает отмершую кожу). Испражнений он тоже не видел. Наверное, человек вчерном их зарывал.

А может быть, эти кострища — одна большая записка ВысокимСлогом. По букве за раз. Кто его знает, что там написано. Держи дистанцию,дружище. Или, может быть: уже скоро конец. Или, может быть, даже: а вотпопробуй меня поймать. Впрочем, это уже не имело значения. Стрелка совершенноне волновало, о чем говорится в этих записках — если это были записки. Еговолновало другое: когда он пришел, это кострище уже остыло, как и всеостальные. И все-таки он приблизился к цели. Он знал это наверняка, хотя и незнал — откуда. Может быть, просто чутье. Хотя это тоже уже не имело значения.Он пойдет дальше и будет идти, пока что-нибудь не изменится. А если даже ничегоне изменится, он все равно пойдет дальше. Бог даст, будет вода, как говорятстарики. Если Бог так решит, то вода обязательно будет — даже в пустыне.Стрелок поднялся, стряхивая пепел с рук.

Больше никаких следов; ветер, острый как бритва, давносрезал те бледные отпечатки, что могли удержаться на твердом сланце. Вообщеничего. Ни испражнений, ни мусора, никаких указаний на то, где их моглизакопать. Ничего. Только эти остывшие кострища вдоль древней торной дороги,ведущей на юго-восток, и неумолимый дальномер у него в голове. Хотя, разумеется,было еще кое-что; притяжение юго-востока — это не просто движение в заданномнаправлении и не простой магнетизм.

Он уселся и позволил себе отхлебнуть воды из бурдюка. Онподумал о том мимолетном головокружении, когда ему вдруг показалось, что он почтине привязан к миру. Интересно, что это значит. И почему в связи с этимголовокружением ему вспомнился его рог и последний из старых друзей, которых онпотерял, обоих, давным-давно, у Иерихонского Холма. Ведь револьверы остались —револьверы его отца, — а это гораздо важнее, чем рог… или даже друзья.

Или нет?

Это был странный вопрос, тревожный, но поскольку ответ былодин и вполне определенный, стрелок решил не ломать себе голову. Может быть,позже он еще поразмыслит об этом. Но не сейчас. Он оглядел пустыню и поднялглаза к солнцу, что спускалось теперь к горизонту по дальнему квадранту неба,который — вот тоже тревожная мысль — располагался уже не совсем на западе.Стрелок встал, вытащил из-за пояса старые, изношенные перчатки и принялся рватьбес-траву для своего костра. Он разложил костер в круге пепла, оставленногочеловеком в черном. В этом тоже была ирония, которая, как и романтика жажды,показалась стрелку привлекательной. Горькой, но привлекательной.

Он не сразу достал свой кремень и кресало. Он дождался, покапоследние проблески дневного света не обратятся в летучее марево на земле подногами и в узкую ядовито-оранжевую полосу на черно-белом горизонте. Онтерпеливо сидел, глядя на юго-восток, туда, где высились горы. Он ничего неждал. Он не надеялся разглядеть тоненькую струйку дыма от другого костра илиоранжевую искру пламени. Он просто смотрел, потому что так было нужно. И в этомтоже была своя горькая привлекательность. "Чтобы что-то увидеть, надосмотреть, понял, ты, недоумок, — говорил Корт. — Бог дал нам глаза, чтобы имисмотреть. Вот и открой свои буркалы".

Но там, в горах, не было ничего. Да, он уже близок к цели,но лишь относительно близок. Еще не настолько, чтобы в сумерках разглядеть дымили оранжевый проблеск костра.

Он высек искру на охапку сухой измельченной травы, бормочабессмысленные слова старого детского заклинания:

— Искра, искра в темноте, где мой сир, подскажешь мне? Устоюя? Пропаду я? Пусть костер горит во мгле.

Вот странно: человек вырастает и забывает про детство с егоритуалами и ребяческими заклинаниями — многое теряется по дороге, но кое-чтовсе-таки остается, накрепко застревает в мозгах, вцепляется в тебя мертвойхваткой, и ты несешь этот груз всю жизнь, и с каждым годом он все тяжелее итяжелее.

Он улегся на землю с наветренной стороны от костра так,чтобы дурманящий дым, навевающий грезы, уносился в пустыню. Ветер, разве чтоизредка поднимавший взвихренную пыль, дул спокойно и ровно.